Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

Тропа шла вверх среди кустов сухой травы, вся в колючках и злобных тетках[83]. Тонкая, как муравьиная тропка, она поднималась вверх, не петляя. Там она терялась, а потом появлялась вновь: под другим, более дальним небом.

Ноги шли по тропе, не сворачивая. Человек шагал, наступая на загрубевшие от мозолей пятки, и с каждым новым горизонтом останавливался, пытаясь понять, далеко ли до конца. «Его, не моего», – сказал он. И обернулся посмотреть, кто произнес эти слова.

Ни ветерка. Только эхо собственных шагов среди сухих ветвей. Обессилев от долгого пути вслепую, считая каждый шаг, сдерживая даже дыхание. «Я дойду, куда должен», – снова сказал он. И понял, что это говорит он сам.

«Здесь он поднялся, – сказал тот, кто шел следом. – На ходу рубил ветки тесаком. Все от страха не успеть. Его гонит страх, а страх всегда оставляет следы. Это его погубит».

Он начинал падать духом: часы сменялись часами, за одним горизонтом вновь и вновь показывался другой, а склон, по которому он шел, никак не кончался. Он достал мачете и принялся рубить крепкие, как корни, ветки, подсекать целые кусты травы. Грубо харкнув, сплюнул на землю. Затем цокнул языком и сплюнул еще раз. Небо наверху было ясным и спокойным – сквозь голые, без листьев, ветви мелькали облака. Листьев в это время уже нет. В это сухое, шершавое время года не бывает ничего, кроме колючек и диких сухих колосьев. В отчаянии он стал бить мачете по кустам. «От такой работенки затупится лезвие. Лучше оставь все как есть».

Откуда-то сзади он услышал свой собственный голос.

«Ярость выдала его, – сказал преследователь. – Он сам сказал, кто он такой. Теперь осталось узнать, где он. Я поднимусь там, где поднялся он, потом спущусь там, где он спустился. Я буду преследовать его до изнеможения. И где остановлюсь я, там будет и он. Он встанет на колени, начнет просить прощения. А я пущу ему пулю в лоб… Вот что случится, когда я найду тебя».

Наконец он пришел. Только чистое, пепельного цвета небо, наполовину выжженное дымкой ночи. Земля осталась где-то там, по ту сторону. Он посмотрел на стоявший перед ним дом. Из трубы поднимался дым тлеющей жаровни. Ноги тонули в мягкой, свежевскопанной земле. Он задел дверь рукояткой мачете. Подбежала собака и стала лизать ему колени. Другая обошла его кругом, виляя хвостом. Тогда он толкнул прикрытую на ночь дверь.

Тот, кто шел следом, сказал: «Хорошо потрудился. Даже не разбудил их. Пришел, должно быть, около часа ночи: когда сон самый крепкий. Когда являются первые сны. После «Спите с миром»[84], когда жизнь оказывается в руках у ночи, когда усталость перетирает струны бдительности, и они, в конце концов, рвутся».

«Не надо было убивать их всех, – сказал человек. – Уж точно не всех». Вот что он сказал.

Утро стояло серое, дул холодный ветер. Он спустился по другой стороне склона, скользя по мокрой траве. Пальцы онемели от холода, и он выронил мачете, которое до сих пор держал в руке. Он не стал поднимать его. Он видел, как лезвие, словно тело мертвой змеи, блестит среди сухих колосьев.

Человек спустился и стал искать реку, пробиваясь сквозь заросли.

Далеко внизу, среди цветущих можжевельников[85], пенит свои воды река, несет в тишине свое густое течение. Петляет, как змея, извивающаяся по зеленой земле. Бесшумно. Если уснешь там, рядом с ней, будет слышно твое дыхание, но не дыхание реки. Плющ спускается с высоких можжевельников и погружается в воду, скрещивает лапы и стелется паутиной, которую реке никогда не распутать.

Человек нашел реку по желтому цвету можжевеловой хвои. Он не слышал ее шума. Только видел, как она змеится в тени. Прилетели чачалаки[86]. Накануне вечером он видел, как они улетали вслед за солнцем, целыми стаями устремляясь к свету. Теперь солнце вот-вот взойдет, и они снова здесь.

Он трижды перекрестился. «Простите меня», – сказал он. И принялся за дело. Когда он дошел до третьего, слезы ручьями текли у него из глаз. А может, это был пот. Убивать тяжело. Шкура у человека прочная. Сопротивляется, даже если покорна внешне. И мачете затупилось. «Вы должны простить меня», – снова сказал он им.

«Он сел на песок на берегу, – сказал преследователь. – Сел здесь и долго не двигался. Ждал, пока прояснится небо. Но солнце не вышло ни в тот день, ни на следующий. Я помню. Это случилось в то воскресенье, когда у меня умер младенец и мы пошли хоронить его. Нам не было грустно. Я помню только, что небо было серое и цветы, которые мы несли, потускнели и завяли – им как будто не хватило солнца».

«Он сел там и стал ждать. Оставил после себя следы, лежбище в зарослях кустарника. От жара его тела, колодцем рухнувшего во влажную землю, осталась яма».