Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

Он, должно быть, был пьян. Он встал передо мной, шатаясь из стороны в сторону, то загораживая, то снова открывая лунный свет, без которого мне было не обойтись.

– Нехорошо это – юлить, – сказал он наконец. – Я люблю, когда обо всем говорят прямо, и если тебе это не по душе, то тебе же хуже. Потому что я пришел расставить все по местам.

Я продолжал штопать мешок не отвлекаясь: длинная, изогнутая игла ходила особенно хорошо, когда на нее падал свет луны. Может, поэтому он решил, что я его не слушаю.

– Я с тобой разговариваю, – закричал он, взбесившись не на шутку. – И ты прекрасно знаешь, зачем я здесь.

Я немного оторопел, когда он подошел и стал орать мне прямо в лицо. И все же я постарался вглядеться ему в глаза, чтобы понять, насколько сильно он зол. И так и уставился на него, как бы спрашивая, чего ради он явился.

Это сработало. Слегка успокоившись, он принялся рассуждать, что таких как я лучше заставать врасплох.

– Меня зло берет от одного разговора с тобой после того, что ты сделал, – сказал он. – Но ты был мне другом не меньше, чем брат, и поэтому я пришел к тебе – послушать, что ты скажешь про смерть Одилона.

Теперь я слышал его очень хорошо. Я отложил в сторону мешок и стал слушать, не отвлекаясь.

Как я понял, он обвинял меня в том, что я убил его брата. Но это было не так. Я хорошо помнил, кто это сделал, и мог бы рассказать ему, что произошло на самом деле. Но он, похоже, не собирался давать мне слово.

– Мы с Одилоном дрались не раз, – продолжал он. – Одилон неважно соображал и страсть как любил задираться. Но не более того. Врежешь ему пару раз – и он успокаивался. Я вот что хочу понять: он что, сказал тебе что-то? Или хотел что-то у тебя отнять? Что произошло? Он хотел вздуть тебя, а ты его опередил? Так, что ли?

Я замотал головой и хотел сказать, что нет. Что я тут ни при чем.

– Слушай, – перебил меня Торрико, – у Одилона в кармане рубахи было в тот день четырнадцать песо. Когда я поднял его, то обшарил карманы и не нашел этих четырнадцати песо. А вчера я узнал, что ты купил себе шерстяную накидку.

Он был прав. Я действительно купил накидку. Я почуял, что скоро наступят холода, а моя старая накидка вся износилась. Поэтому и пошел в Сапотлан за новой. Но для этого я заранее продал двух козлят. Так что я купил накидку не на те четырнадцать песо, которые были у Одилона. Ремихио и сам мог заметить, что мешок у меня весь издырявился – как раз потому, что я нес в нем козленка, который еще не умел как следует ходить.

– Уясни же себе раз и навсегда, что я собираюсь отомстить за то, что сделали с Одилоном: кем бы ни был тот, кто его убил. А я знаю, кто это сделал.

Я чувствовал, как он говорит это прямо у меня над ухом.

– Это я, что ли, выходит? – спросил я.

– А кто же еще? Мы с Одилоном были настоящими мерзавцами, тут не поспоришь. Я ведь и не говорю, что мы никогда не убивали людей. Но за такой жалкий барыш – никогда. Это уж точно.

Огромная октябрьская луна заливала светом весь скотный двор, поэтому длинная тень от фигуры Ремихио была отчетливо видна на стене моего дома. Я видел, как он идет в сторону боярышника и берет тесак, который я там оставил. Потом я увидел, как он возвращается с тесаком в руках.

Но стоило ему отойти, как луна осветила ушко иглы, которая была воткнута в мешок. И я, сам не знаю почему, вдруг ощутил огромную веру в эту иглу. Так что, когда Ремихио снова подошел ко мне, я вырвал иглу из мешка и тут же всадил ему в живот, около пупка. Всадил так глубоко, как только мог. И оставил там.

Он вдруг съежился, как от резкой боли в желудке, потом стал клониться к земле, рухнул на колени и, цепенея, уселся на землю. Из его единственного глаза на меня смотрел страх.

На секунду мне показалось, что он еще может выпрямиться и ударить меня тесаком. Но он, видимо, отчаялся или просто не знал, что делать. В итоге он отбросил тесак и снова сжался. Больше его ни на что не хватило.

Я увидел, что взгляд его становится грустным-грустным, как у больного. Я давно не видел такого грустного взгляда, и меня пробрала жалость. Поэтому я решил вынуть иглу у него из живота и всадить ее чуток повыше, туда, где, как я думал, у него находится сердце. Оно и правда было там, потому что он вздрогнул пару раз, как курица, которой только что отрубили голову, и замер.

Он, наверное, был уже мертв, когда я сказал:

– Ты уж прости меня, Ремихио, но Одилона я не убивал. Это сделали Алькарасы. Я в самом деле был там, когда он умер, но я хорошо помню, что убил его не я. Это сделали они, Алькарасы, всей своей семейкой. Накинулись на него всей гурьбой, а когда я понял, что происходит, Одилон уже бился в агонии. И знаешь почему? Начнем с того, что Одилону не стоило ходить в Сапотлан. Это ты знаешь и сам. Рано или поздно что-нибудь да случилось бы с ним в этом месте, где о нем ходила такая слава. Алькарасы не любили его. Ни ты, ни я не знаем, чего он хотел добиться, когда ввязался в эту передрягу.