Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

Я молча опустил голову.

Скажи им, чтобы меня не убивали!

– Скажи им, чтобы меня не убивали, Хустино! Пойди и скажи им. Из милосердия. Так и скажи. Чтобы проявили милосердие.

– Не могу. Там стоит сержант, который и слышать о тебе не хочет.

– Сделай так, чтобы услышал. Изловчись как-нибудь и скажи, что если они хотели припугнуть меня, то мне хватило. Из милости Господней – так и скажи ему.

– Нет, не припугнуть. Похоже, они и в самом деле собираются убить тебя. И я больше не хочу туда возвращаться.

– Сходи еще раз. Только один раз. Вдруг получится.

– Нет. Я не хочу идти туда. Выходит так, что я твой сын. И если буду слишком сильно докучать им, они в конце концов узнают, кто я такой, и расстреляют и меня в придачу. Лучше оставить все, как есть.

– Сходи, Хустино. Скажи им, чтобы сжалились хоть немного. Только и всего.

Хустино сжал зубы и покачал головой:

– Нет.

И еще долго стоял так, качая головой из стороны в сторону.

– Скажи сержанту, чтобы пропустил тебя к полковнику. Расскажи, какой я старый. Как мало стоит моя жизнь. Какая ему польза от того, что он убьет меня? Никакой. В конце концов, у него ведь должна быть душа. Скажи ему, чтобы он сделал это ради спасения своей души.

Хустино поднялся с кучи камней, на которой сидел, и направился к выходу со скотного двора. Потом обернулся и сказал:

– Ладно, я пойду. Но если вдруг им взбредет в голову расстрелять и меня заодно, кто позаботится о жене и детях?

– Божественное провидение, Хустино. Оно позаботится. Ты уж постарайся. Сходи и посмотри, что ты можешь сделать для меня. Вот что сейчас важно.

Его привели на рассвете. Уже давно было утро, а он стоял все там же, привязанный к столбу, и ждал, не в силах успокоиться. Он пробовал спать, чтобы прийти в себя, но сон не шел. Вместе со сном не стало голода. Ничего не хотелось. Только жить. Теперь, когда он знал наверняка, что его убьют, ему хотелось одного: жить. Так сильно, как если бы он только что воскрес.

Кто бы мог подумать, что спустя столько лет снова всплывет это дело. Это, как ему казалось, старое, замшелое, навеки похороненное дело. Тот самый случай. Когда ему пришлось убить дона Лупе. Не просто так, якобы ни за что, как говорили в Алиме. У него были причины. Он помнил.

Дон Лупе Террерос, хозяин Пуэрта-де-Пьедра, и, как-никак, его собственный кум. Тот самый, которого ему, Хувенсио Наве, пришлось убить. И как раз за это. За то, что тот был хозяином Пуэрта-де-Пьедра, да еще и его кумом, и все равно не дал выпустить скот на свое пастбище.

Сначала он терпел из простой вежливости. Но потом, в засуху, когда коровы стали умирать с голоду у него на глазах, а кум дон Лупе все так же не позволял ему выпустить скот на свои травы – тогда-то он и стал проделывать дыры в ограде и запускать отощавших коров на пастбище, пока те не наедались досыта. И это не понравилось дону Лупе, который приказал заделывать дыры в ограде, после чего он, Хувенсио Нава, тут же снова проделывал в ней щель.

Так и повелось: днем дыру заделывали, ночью она появлялась вновь. А стадо все время паслось рядом, впритирку к забору – в ожидании. Его стадо, которое жило одним запахом травы с пастбища без возможности полакомиться ею.

И они с доном Лупе пререкались снова и снова, и никак не могли договориться.

Пока однажды дон Лупе не сказал:

– Слушай, Хувенсио, еще раз ты запустишь хоть одну корову на мое пастбище, и я убью ее.

А он ответил:

– Подумайте сами, дон Лупе: неужели я виноват в том, что животные ищут, куда им податься? Это ведь безвинные твари. Убьете их – вам же будет хуже.

«И он убил моего теленка.

Это случилось тридцать пять лет назад, в марте, потому что в апреле я уже был в горах и скрывался от следствия. Не помогли ни десять коров, которых я подарил судье, ни дом, который я отдал ему же под залог, чтобы расплатиться за выход из тюрьмы. Потом я расстался и с остальным имуществом в обмен на одно лишь обещание не преследовать меня больше. А они все равно меня преследовали. Вот почему я, вместе с сыном, ушел жить на другой крошечный участок земли под названием Пало-де-Венадо. И мой сын вырос и женился на Игнасии, моей невестке, и теперь у них восемь детей. Так что дело это давнее и, выходит, должно быть давно позабыто. Выходит, нет.

Тогда мне казалось, что ста песо будет достаточно, чтобы замять дело. У покойного дона Лупе никого не было – лишь жена и двое ребятишек, которые тогда только учились ползать. Вдова вскоре умерла – как говорили, от горя, – а мальчиков увезли к каким-то дальним родственникам. Так что с их стороны бояться мне было нечего.

Но вскоре и про следствие, и про тюрьму прознали остальные. Они стали запугивать меня и обирать, как только могли. Стоило в деревне появиться кому-то из посторонних, как они тут же бежали ко мне:

– Хувенсио, здесь чужие.

И я стремглав убегал в горы, спотыкался в зарослях земляничника, целыми днями питался одними портулаковыми листьями. Иногда приходилось бежать посреди ночи, как если бы за мной гнались собаки. Это длилось всю жизнь. Не год и не два. Всю жизнь».