Пейзаж с ароматом ментола

Ее появление не только изменило мой распорядок, но и внесло разнообразие в рацион, ибо та же интуиция подска­зала ей, что у любовника есть тайные склонности гурмана. После того, как мы, возвращаясь в действительность из пер­вой близости, допивали в постели нашу первую бутылку вина, Наташа шла на кухню, чтобы приготовить на ужин что-либо более интересное, нежели моя дежурная яичница или поджаренные пельмени.

Кухня видела Наташу в шлафроке, который она принес­ла и аккуратно повесила на плечики в одно из своих пер­вых, еще настороженных посещений. Я написал "кухня ви­дела" и подумал, что воспользовался таким выражением неосознанно, но вовсе не случайно. В те дни я ни за что не написал бы так. Тогда мое обиталище казалось всего лишь обыкновенной квартирой на городской окраине.

Да, шлафрок. Зеленый, с крупными цветами шиповни­ка... Я до сих пор помню, как кольнула меня мысль о том, где висело это соблазнительное одеяние раньше.

Мне нравилось помогать Наташе возле газовой плиты и накрывать на "стол", которым служили две поставленные у кровати табуретки. Новую встречу наших тел окрашивало уже не острое желание, а нежность взаимного притяжения. Уто­лив в первый раз жажду, теперь мы как будто допивали ос­тавшиеся глотки, чтобы запаса обладания хватило до следу­ющей, завтрашней или послезавтрашней половины пятого.

Шлафрок занимал свое место в шкафу, когда электрон­ные часы в деревянном корпусе показывали без четверти восемь. По дороге к троллейбусной остановке я брал Ната­шу за руку и любил время от времени слегка сжимать ее сухие теплые пальцы, чувствуя их ответное пожатие. Если навстречу нам попадалась юная парочка, моя подруга освобождала руку, говоря, что это смешно: такие старенькие и держатся за ручки. Она кокетничала, потому что и сама прекрасно знала, что абсолютное большинство этих желторотых девчонок могли бы позавидовать ее молодому, гибкому и такому талантли­вому телу, которое, казалось, имело твердое намерение ни­когда не покориться времени.

Осколок бывшей, уже почти чужой жизни...

Сиреневый май незаметно перелился в жасминовый июнь; в июле Наташа уехала на две недели в отпуск, но такое долгое расставание ничего не изменило: в назначенный день я нетерпеливо, как мальчишка, ждал ее, и ключ повернулся замке ровно в половине пятого.

Все началось в конце августа, когда вслед за жарой куда то пропали и целые рои бабочек-крапивниц, которые еще недавно оккупировали окрестности, залетая в открытое окно и бесстыдно опускаясь на нас, куда им только вздумается.

Как недавно и как давно это было!.. Порой я действитель­но чувствую тоску по той жизни, однако она, эта тоска, напоминает ностальгию жителя Атлантиды, которому посча­стливилось спастись, когда его материк погиб. Мою бывшую жизнь поглотила пучина. Сказано, конечно, слишком кра­сиво для того, чтобы быть правдой. Просто я чувствую, что дорога назад закрыта.

Но есть ли у меня право уверенно утверждать, что я спас­ся?..

В любом случае я превосходно помню дату происшествия, ставшего предзнаменованием... Есть ли смысл заниматься поисками эвфемизмов? Предзнаменованием приходов. Более точного определения я не нашел, как и не придумал ничего лучшего, чем слово путешествия.

Путешествия станут второй стадией...

В тот день, на прогулке после трех утренних страниц, в памяти всплыл мой хозяин. Уже полгода он не преподносил мне новых подарков, не выяснял, люблю ли я Шопена, и вообще никак не напоминал о себе, за что я был ему без­мерно благодарен, как, впрочем, и за проигрыватель, кото­рый делал мои свидания с Наташей более уютными.

Результатом этого воспоминания стали изменения в мар­шруте, приведшие меня в музыкальный магазин.

Я выбрал пластинку "Led Zeppelin" с моей любимой "Лестницей в небо", каприсы для скрипки Паганини и, уже направляясь к выходу, увидел на стеллаже романтический профиль Шопена. Память была наготове: "Скажите... вы любите... Шопена? — Мне нравятся прелюдии, но очень прошу ничего больше мне не дарить..." Тогда я ответил ис­кренне, а на диске в черно-зеленом конверте, который дер­жал сейчас в руках, были как раз они, знаменитые "Двад­цать четыре прелюдии" — от радостного порыва первой до трагических басовых фигураций заключительной.

Дома я послушал "Лестницу в небо" и поставил на про­игрыватель Шопена. Оборот пластинки начинался с прелю­дии №15, которую Жорж Санд, невзирая на протесты Фридерика, называла "прелюдией в капельках". Эта пасторальная пьеса с чертами ноктюрна вновь привела меня за письмен­ный стол, вдохновив еще на одну страницу черновика.