Пекинский узел

— Это верно, — несколько успокаиваясь, произнёс барон и перестал вертеть перстень. Ему нравился русский посланник своей отзывчивостью и чистосердечностью. В нём не было лихорадочной суетливости, характерной для людей энергичных и взбалмошных, постоянно одержимых какой-нибудь новой и непременно гениальной идеей, каким в его глазах выглядел лорд Эльджин. Не замечал он за Игнатьевым и беспокойства малодушного человека, пугающегося любых перемен в жизни, сопряжённых с предельной концентрацией душевных сил, как это бывает при совершении трудного выбора или осваивания чуждой социальной роли. Этим, честно говоря, грешил он сам. Нет, напротив, Игнатьев олицетворял собой сгусток энергии и воли, неукротимой и мощной. Всякий раз, когда барон обращался к нему за советом, он становился собраннее, рассудительнее и, как ни странно, прямодушнее.

Видя, что француз перестал крутить на пальце перстень и смотрит на него с неким вопросом, Николай поведал ему о воинственных и далеко идущих планах лорда Эльджина.

— Если дать ему волю, — тоном крайне озабоченного человека произнёс он, — то война не скоро прекратится. Самым вероятным будет то, что вам, барон, придётся возвратиться во Францию, не добившись желаемого, а французские войска вынуждены будут вести страшную, истребительную, многолетнюю, и, что самое ужасное, — он сделал паузу, — дорогостоящую войну.

— Кроме дальновидных политических замыслов, — раздражённо заговорил барон Гро, — лорд Эльджин имеет в виду угодить газете "Таймс" и громогласно отомстить за смерть её корреспондента, всячески содействовавшему упрочению популярности моего приятеля и сотоварища. — При этом он грустно вздохнул и закатил глаза под лоб, как бы показывая, что в этом мире всё недолговечно.

Помня о том, с какой быстротой поднялся ему сегодня навстречу француз и, отметив про себя вежливую предупредительность, с которой тот распорядился принести ещё одно кресло из штабной палатки, Николай уверился в том, что барон Гро ждал его с нетерпением, и заговорил ещё напористей.

— Пока вы вели военные действия под видом того, что хотите освободить парламентёров, томящихся в китайских застенках, подготавливались к штурму и осаждали Пекин, весь прогрессивный мир был на вашей стороне. Все вам сочувствовали и молились на вас, желая вам победы. Ваши солдаты чувствовали себя освободителями, а это, в самом деле, очень важно, чрезвычайно.

— Быть агрессором ужасно неприятно, — поморщился барон. — Мы же христиане.

— Конечно, — подтвердил Игнатьев. — Кто прав, тот побеждает.

Я уже испытываю зависть к тем, кто подпишет мир, испытываю ревность к вашей, барон, славе. Если вы испытываете чувства, какие охватили мою душу, вы непременно выберетесь из ловушки, в которую попали. Выберетесь и проявите волю настоящего христианина, готового положить жизнь свою "за други своя". — Последнюю фразу он произнёс с пафосом, украсив голос нотками восторга, и удовлетворённо понял, что попал в цель: щёки французского посланника вспыхнули румянцем.

— Клянусь, мы победим!

Ему нравилась чисто внешняя сторона его профессии: приёмы, званые обеды, встречи с главами государств и членами королевских фамилий, внимание к себе со стороны мировой прессы и неплохие гонорары за пространные статьи по тем или иным вопросам внешнеполитического курса Франции. Всё это радовало, восхищало, придавало веса в собственных глазах ровно до той поры, пока он не попал в Китай с его туманно-расплывчатым воззрением на человека и природу. Находясь в Тяньцзине, он ещё пребывал в уверенности, что его изворотливый ум и солидный дипломатический опыт помогут быстро приструнить китайцев, но после пленения парламентёров и решения лорда Эльджина сравнять с землёй Летний дворец, он с пронзительной ясностью понял, что за всем его апломбом политического интригана, за внушённым самому себе романтическим восприятием жизни, нет ничего, кроме светской показухи, любви к роскоши и — что греха таить! — неукротимого тщеславия. Он устал приспосабливаться к обстоятельствам, а принуждать себя он не умел, и сознавал, что никогда не станет этому учиться. Это было выше его сил. Намного легче хлопнуть дверью и уйти — нет, не из жизни, из политики, будь она проклята! Когда переговоры с китайцами зашли в тупик, и назрела необходимость осадить Пекин, нацелив на него орудия, барон Гро признался себе, что не способен засучить рукава и начать разгребать всю ту грязь, которая накопилась за время войны и готова была поглотить не только франко-китайские конвенции, но и его самого — дипломата с мировым именем. Это всё равно, что утопить в выгребной яме перстень с бриллиантом.

— Вы победите! В этом я не сомневаюсь, — бодро произнёс Игнатьев, — но позвольте мне поговорить с вами о том, что собственно меня волнует и заботит в данный момент больше всего на свете.

Глаза барона Гро заметно погрустнели.

— Говорите.

— Я хочу поговорить о мире. О вашем одностороннем или союзном перемирии с Китаем. По совести и справедливости. Мы все в одной лодке — её нельзя раскачивать.

— Скажите это англичанам.