Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Аллюзия к прозрению Андрея Болконского под Аустерлицем очевидна. Но Пелевин и не копирует, и не пародирует известную сцену «Войны и мира», а дает нарисованному Толстым образу неожиданную трактовку, исходя из проблематики, занимающей его самого. «Высокое небо», заставляющее Болконского осознать тщету войны и присутствие невыразимой высшей силы, отражает здесь переменчивость человеческой натуры и биение бытия, которое человек ежесекундно оживляет внутри себя.

Пелевин, как это присуще писателям любой эпохи, вступает в диалог с литературными предшественниками и подчеркивает, что их произведения питают его собственное творчество. Его аллюзии, как правило, лежат на поверхности и часто проговариваются прямым текстом. Иногда мы видим наслоение идей и образов, заимствованных из разных источников, как, например, в случае с отсылкой к Маяковскому и Блоку в «Ананасной воде для прекрасной дамы». Иногда перед нами неожиданный сплав таких источников – скажем, Брэдбери и Чжуан-цзы в «Любви к трем цукербринам». А порой Пелевин соединяет идеи и художественные приемы своих предшественников с их более поздними интерпретациями, как в эпизоде с духом Достоевского и спиритической доской546.

В диалогах Пелевина с предшественниками присутствуют полемика, пародия, деконструкция, но в первую очередь – оригинальное переосмысление. В отличие от модернистских текстов, изобилующих поэтически замысловатыми аллюзиями, у Пелевина сложность не в поиске источников, а в том, как он перерабатывает интертекст. Он вкладывает в классические формулы новые, нередко парадоксальные смыслы. Тексты-источники функционируют как формульные структуры, даже мемы, а писатель, играя словами, наделяет их новым значением. Но сама по себе склонность Пелевина вчитывать в произведения предшественников непривычные смыслы не означает, что они для него всего лишь трамплины для интеллектуальных кульбитов. Скорее он выбирает тексты, проблематика которых близка ему самому, и проецирует их на современность. Не говоря уже о том, что любая сатира на прошлое бледнеет по сравнению с его критикой настоящего.

Глава восьмая. Тотальное искусство иронии

«Да это злая ирония!» – скажут они. – Не знаю.

М. Ю. Лермонтов. Герой нашего времени

Пелевин – виртуоз иронии, что отмечают как критики, так и читатели. Наум Лейдерман и Марк Липовецкий выражают общее мнение, называя пелевинскую иронию «ощутимой» и «отчетливой»547. Многие исследователи творчества Пелевина, равно как и авторы многочисленных рецензий на его книги, отдают должное иронии писателя, иногда находя ее мягкой и безобидной, но чаще – резкой и беспощадной, а в большинстве случаев характеризуя ее универсальным эпитетом «постмодернистская»548.

В этой главе речь пойдет об иронии в наиболее значимых романах Пелевина, таких как «Чапаев и Пустота», «Generation „П“», «Священная книга оборотня», Empire V и «Т». На мой взгляд, Пелевин прибегает к разным ироническим стратегиям – от невозмутимой иронии в духе классического английского романа XVIII века, высмеивающей безрассудство человека и общества в целом, до более рискованной романтической иронии, подчеркивающей зазор между возможностями языка и жизнью, личностью, а кроме того, играет с парадоксами и самообличительными репликами. В арсенале Пелевина присутствует и мерцающая постмодернистская ирония – она опрокидывает все разновидности дискурса и представляет субъект как порождение нарратива. Его ирония многогранна: она бывает риторической и ситуативной, устойчивой и ускользающей, может затрагивать как микро-, так и макроуровень. Пелевин, как мне кажется, использует иронию в ее современном, постромантическом и постмодернистском проявлениях, так что она не сводится к риторическому приему, построенному на том, что подразумеваемое перечеркивает сказанное. В целом его ирония способствует созданию загадочного персонажа или текста и помогает дистанцироваться от конкретных определений и контекстов549.