Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Смотрю на державные вышки, сосущие черную жидкость из сосудов планеты – и понимаю, что нашел свое место в строю. ‹…› И с каждым взмахом крыл я все ближе к своей странной подруге – и, чего греха таить, баблосу тоже. Который теперь весь наш.

Весь наш.

Весь наш.

Весь наш.

Весь наш.

Весь наш.

‹…› Альпинист Рама Второй рапортует о покорении Фудзи.

Впрочем, тут есть один серьезный нюанс. ‹…›

Когда-то звезды в небе казались мне другими мирами, к которым полетят космические корабли из Солнечного города. Теперь я знаю, что их острые точки – это дырочки в броне, закрывающей нас от океана безжалостного света. На вершине Фудзи чувствуешь, с какой силой давит этот свет на наш мир. ‹…›

Вершина Фудзи, время зима530.

«Летучая мышь на вершине», в которую превратился Рома, принимает нечто, с чем не смогла бы смириться «улитка на склоне»: в мире безраздельно царит зло, и остается либо ждать, пока оно тебя раздавит, либо извлекать из него выгоду, чтобы стать «богом денег с дубовыми крыльями»531. Рома отодвигает «проклятые вопросы» в сторону и полностью подчиняется системе. Последняя фраза романа: «Вершина Фудзи, время зима» – содержит отсылку одновременно к названию ранней оптимистичной книги Стругацких «Полдень, XXII век» (1962) и подписи под антипотребительским трактатом Че Гевары в романе самого Пелевина: «Гора Шумеру, вечность, лето» – тому «нигде», которое, в свою очередь, отсылает к «Внутренней Монголии» из «Чапаева и Пустоты»532. Звезды и космические корабли намекают на освоение космоса, обязательный элемент советской утопии. Для Ромы мечта о космосе оборачивается предчувствием зловещей силы, выжидающей удобного момента, чтобы его погубить. Но если у Стругацких звучит призыв к сопротивлению и солидарности перед лицом зла, Рома приходит к обратному выводу: наслаждаться властью, пока есть время.

Мы нужны будущему… как пища

Пелевин строит свои произведения как сопоставление постсоветской реальности с мирами братьев Стругацких, внося свои поправки. Созданная ими классика советской научной фантастики знакома большинству читателей, поэтому служит Пелевину отправной точкой, чтобы показать, что жизнь превзошла даже самые мрачные фантазии Стругацких. Тандем Стругацких предлагал более убедительную картину, чем светлое коммунистическое будущее, которое обещала в то время официальная литература533. Насколько безрадостна новая картина реальности, можно судить уже по тому, что их предвидения не сбываются и разбиваются как раз о будущее.

Сами Стругацкие постепенно двигались от оптимизма к беспросветности. Если в ранних произведениях начала 1960-х годов они изображают Homo novus и общество будущего, просвещенное человечество, объединенное коммунистической идеей и исследующее космическое пространство, в текстах, написанных во второй половине 1960-х, в 1970-е и 1980-е годы, они тяготеют ко все более мрачным сценариям. В поздних романах Стругацких людей в историческом процессе начинают вытеснять сверхчеловеческие силы: мокрецы, Странники, людены. Взгляд на прогрессорство эволюционирует от ранних жизнеутверждающих произведений о Мире Полудня, где молодые коммунары пытаются распространить прогресс по всей галактике, до романа «Трудно быть богом», где землянин Антон, несмотря на благие намерения, не в силах помочь средневековому Арканару, попавшему под власть квазинацистской тоталитарной диктатуры534. В еще более поздних текстах, таких как «Жук в муравейнике» и «Волны гасят ветер» (1985), Земля предстает как отсталая цивилизация. В отличие от Антона и его друзей, у высшей расы Странников нет никакой гуманистической миссии на планете. Люди, некогда носители прогрессорства, выродились в отсталую и немощную расу, поэтому покоряются превосходящим их чужеродным силам535.

Неважно, сформированы ли читательские ожидания относительно оптимистичными произведениями, такими как «Полдень, XXII век» и «Трудно быть богом», или относительно мрачными – «Улиткой на склоне», «Жуком в муравейнике», «Градом обреченным», – эти ожидания все равно не оправдываются, потому что Пелевин выносит современности еще более неутешительный вердикт. При всем скептицизме творчество Стругацких все же несет в себе ностальгический гуманистический заряд, поэтому Пелевин использует его, чтобы оттенить собственные удручающие сюжеты.