Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

…Слово «демократия», которое часто употребляется в современных средствах массовой информации, – это совсем не то слово «демократия», которое было распространено в XIX и начале ХX века. Это так называемые омонимы, старое слово «демократия» было образовано от греческого «демос», а новое – от выражения «demo-version»157.

Упоминание термина «омонимия» обнажает прием, часто используемый Пелевиным (Gap и gap, «вещий» и т. д.)158. Под «демократией», то и дело поминаемой всуе, среднестатистический потребитель в современном мире понимает просто «демо», демонстрацию продукта или услуги.

В эпизоде, когда Татарский устраивается в рекламное агентство к Ханину, мы наблюдаем ключевое лингвистическое и культурное столкновение русской и американской вселенных. Пелевин показывает превращение своего героя из наивного литератора-идеалиста в делового человека, вытесняя русское понятие англо-американским. Лингвистическая динамика выдвинута на первый план:

– Пойдешь ко мне в штат?

Татарский еще раз посмотрел на плакат с тремя пальмами и англоязычным обещанием вечных метаморфоз.

– Кем? – спросил он.

– Криэйтором.

– Это творцом? – переспросил Татарский. – Если перевести?

Ханин мягко улыбнулся.

– Творцы нам тут на хуй не нужны, – сказал он. – Криэйтором, Вава, криэйтором159.

На тот момент не существовало общепринятого названия профессии, состоящей в написании рекламных слоганов (сейчас обычно употребляют слово «копирайтер», тоже заимствованное из английского). Сообщая Татарскому название его будущей должности, Ханин использует английское creator, записанное в тексте кириллицей. На этом этапе Татарский, как и следовало ожидать, переводит новое слово как «творец», но Ханин тут же его поправляет. Татарский все еще лелеет надежды на творческую деятельность, но Ханин принадлежит миру бизнеса, где все устроено без прикрас.

Этот пример (один из многих) переключения с русского кода на американский перекликается с бахтинским пониманием языка как укорененного в определенной идеологической системе и мировоззрении160. Противопоставляя смысл русского слова «творец» западному понятию копирайтера-рекламщика, обозначаемого словом creator, Пелевин в этом фрагменте, сталкивая языки, вскрывает социокультурное противоречие. В рекламном бизнесе не нужны «творцы» в высоком смысле, присущем этому слову в русском языке, – только прагматичные и циничные «криэйторы»-копирайтеры. «Труды для вечности», упомянутые в начале романа, вырождаются в адаптацию американской рекламы для российских реалий, которой теперь занимается Татарский. Приведенный диалог при этом происходит перед американским рекламным плакатом с тремя пальмами и, как печально отмечает Татарский, «англоязычным обещанием вечных метаморфоз». Этот фон еще раз подчеркивает, что все еще невинный герой переходит одновременно языковую и социокультурную границу161.

Наделяя нейтральный американский термин creator-copywriter явно негативной коннотацией в русском языке, Пелевин не только показывает, что язык укоренен в культуре и что одни и те же слова в России и в США часто вызывают разные культурные ассоциации, но и косвенно дает отрицательную оценку будущей работе Татарского и медиабизнесу в целом. Переключение кодов в романе носит не только комический, но и оценочный характер.

Оппозиция «криэйтор – творец» всплывает и в другом диалоге между Ханиным и Татарским, где присутствует трансмезис – развернутое обсуждение перевода в тексте. Ханин объясняет, что словосочетание brand essence («сущность бренда») переводят на русский как «легенда». Когда Татарский выражает удивление странным переводом, Ханин отвечает: «Что делать, Азия»162. Пелевин вновь иронизирует: «азиатское» (то есть варварское и наивное) восприятие «сущности бренда» как «легенды» – в значении прикрытия (как в жизни разведчика или преступника) – со всей однозначностью указывает, что реклама строится на сплошном обмане, – лейтмотив «Generation „П“».

Вавилонская башня