Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

— Вы быстро обделываете дела, — горько сказал он, — очень быстро. Герцог Альфред всегда долго колебался подписывать смертный приговор, хотя преступление и было доказано, он не хотел умерщвлять кого бы то ни было, а вы…

— Мой благой совет остается только советом, ваша светлость. Пока еще зависит от вас и от членов государственного совета считать герцога Альфреда здоровым. Я только не понимаю в таком случае, для чего меня сюда вызвали. Назначьте министром Гринберга или еще лучше упросите герцога, чтобы он вернул ему свою милость. Последствием этого будет новый заем, разорение отечества и гибель герцога, предотвратить которую невозможно, по мнению моих медицинских авторитетов.

— Мне трудно понимать вас, ваше превосходительство.

— Согласен. Итак, все выяснено?

— Кроме формы.

— Что значит: кроме формы?

— С его высочеством будут обходиться, как с герцогом, а не как с больным, пока он не получит извещения о назначении регентства.

— Ваша светлость, очевидно, недостаточно осведомлены о характере этого заболевания.

— Что вы хотите сказать?

— Его высочество, по заключению врачей специалистов, не всегда болен.

— Не всегда болен? А что если вы… если мы… здорового… какой ужас!

— Я сказал «не всегда». Здоровое состояние духа уравновешивает в нем больное. Он думает логично, действует последовательно, он в состоянии принимать нужные меры, которые так же разумны, как меры здоровых людей. Он принадлежит к числу высокоодаренных государей, в некоторых вещах он прямо гений, умница, с которым нельзя обращаться, как с больным. Так говорят мои доктора!

— И на основании такого отзыва нужно совершить нечто неслыханное?

— Нужно это совершить, ваша светлость, в интересах целой страны, которая пришла на край гибели, благодаря болезненным наклонностям своего государя. Его склонность к уединению, его нежелание иметь дело с ответственными чинами правительства, своеобразность его обхождения с народом и слугами, припадки ярости, поездки в золотом экипаже, исчезновения в подземный грот или на эти покрытые льдом горы — все это достаточно говорит за себя.

— Но, может быть, это в конце концов причуды великого человека, которого положение ставит выше миллионов людей?

— Можно называть и так, ваша светлость, и тем не менее… Его мания величия, его страх преследования! Я не вижу другого спасения для страны. Соберите государственный совет, ваша светлость, и объявите регентство.

— Я прошу дать мне два часа на размышления. Потом я сообщу вашему превосходительству о моем решении.

Бауманн фон Брандт удалился.

Потрясенный князь Филипп опустился в кресло.

Долго сидел он перед своим письменным столом и думал. Должен ли он, смеет ли он, вопреки народу, миру, человечеству, самой истории, низвергнуть с высоты знаменитейшего из современных государей, перед которым преклоняются в прахе миллионы людей? Что из этого выйдет, чем все это кончится? Ненадежен казался ему Альфред, ненадежен народ и горные крестьяне, взиравшие на герцога, как на некое божество.

Он был истинный король в царстве духа, искусства, всего прекрасного в области высших человеческих благ, обожаемый женщинами, носимый на руках мужчинами, и вдруг… Следует ли доверять Бауманну фон Брандту?

Да, доверять ему нужно. В этот час отечество повелительно требовало от него этой жертвы.

Самый прекрасный, самый гениальный из людей последней четверти века должен был пасть со своей солнечной высоты, как Икар, предпринявший полет по следам колесницы божества.

Князь Филипп заплакал. Он плакал о своем племяннике. Чего только он не задумал, чего только не настроил! Какое сказочное царство красоты! И тем не менее!

И он отдал приказ о том, чтобы собрали совет, который должен был принять окончательное решение.

XXXIII

Тяжелые дождевые облака раннего лета нависли над изумительной постройкой нового дворца — Герцогсбурга. Словно фантастические туманные чудовища, приплыли они с запада, остановились на отвесных скалах высоко поднявшихся гор, над потускневшей поверхностью обоих озер и набросили на голову горных великанов причудливый убор. Уже три дня не было видно солнца. Непрерывно шел дождь. Лиственницы и сосны волшебного леса плакали тысячами капель слез. Молча, беззвучно, мрачно стояло огромное серое здание. Перед его крепко запертыми воротами взад и вперед шагали часовые с заряженными ружьями и с примкнутыми штыками.

— Не пропускать никого!

Таков был последний строгий приказ герцога, который он отдал Ласфельду.

В этот туманный день, который с трудом можно было отличить от ночи, по извилистой дороге, шедшей от деревни на вершину гор, приближалась к воротам дворца женская фигура. Чтобы защититься от дождя, она накинула капюшон своего платья на белокурую голову. Видимо, она пришла издалека, она приближалась медленными, усталыми шагами.

Наконец она достигла места, где стоял часовой.

— Стой! Нельзя идти!

Солдат загородил ей путь ружьем.

Она опустила капюшон, показалось свежее милое раскрасневшееся от возбуждения личико, обрамленное густыми белокурыми волосами, с огромными голубыми глазами.