Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

Хуанита вдруг опустилась на стул. Она явилась в монастырь голодной и усталой, и ей стало дурно. Серый сумрак, царивший в этих стенах, казалось, намекал на жизнь, лишенную всяких надежд.

— Желала бы я знать, кто этот другой, — прошептала Хуанита.

Вдруг она вскочила с места и порывисто поцеловала сестру Терезу.

— Я всегда боялась вас, — заговорила она со смехом, который изумил ее саму.

Потом она опять опустилась на стул. В комнате стало совсем темно, и лишь окно белело серым четырехугольником.

— Я так голодна и так устала, — промолвила Хуанита слабым голосом, — но я все-таки очень рада, что приехала сюда. Я не могла и часу оставаться в Торре-Гарде. Марко женился на мне из-за денег. Деньги нужны были для каких-то политических целей. Без меня их нельзя было достать — вот меня и втянули.

Она тяжело облокотилась обеими руками на стол и взглянула на сестру Терезу, видимо, ожидая, что она издаст восклицание удивления и ужаса. Но та стояла неподвижно и безмолвно.

— Вы это знали? — спросила Хуанита изменившимся голосом. — Вы, стало быть, тоже участвовали в заговоре, как и дядя Рамон и Марко? Может быть, вы и придумали все это, чтобы я вышла замуж за Марко?

— Если ты спрашиваешь меня, то я отвечу тебе, — промолвила наконец сестра Тереза. — Я полагала, что ты будешь гораздо счастливее замужем за Марко, чем в монастыре. Таково мое мнение, таково же мнение и других. Есть немало девушек, которые…

— Вот как! — страстно воскликнула Хуанита. — Кто, например?

— Я говорю вообще, дитя мое.

Хуанита взглянула на нее подозрительно.

— Я думала, что вы разумеете Милагрос. Он однажды сказал, что находит ее очень красивой и что ему нравятся ее волосы. Они совершенно красные, это всякий знает. Кроме того, ведь мы уже обвенчаны.

Она опустила голову на свои сложенные руки — школьная привычка, вернувшаяся к ней под влиянием знакомой обстановки.

— Мне все равно, что со мной будет, — устало сказала она. — Я не знаю, что мне делать. Как жаль, что папа умер, а Леон — такой глупец. Вы знаете, какой он.

Сестра Тереза по-прежнему стояла безмолвно, ожидая решения Хуаниты.

— Я так устала и так голодна, — промолвила она. — Мне бы хотелось чего-нибудь съесть. Я заплачу.

— Хорошо. Тебе дадут кушать.

— Позвольте мне также остаться здесь, хоть на сегодня.

— Нет, этого нельзя, — отвечала сестра Тереза.

Хуанита взглянула на нее с изумлением.

— В таком случае, куда же мне деваться?

— Поезжай обратно к мужу, — раздался тот же спокойный, неумолимый голос. — Я могу отвезти тебя к Марко. Отвезу сама.

Хуанита гневно рассмеялась и затрясла головой. В ней было немало энергии, которая заставляла ее бороться до конца, преодолевая утомление и голод.

— Вы, конечно, можете распоряжаться здесь всем, но я не думаю, чтобы вы могли выкинуть меня на улицу.

— В исключительном случае я могу сделать и это.

— Вот как! — пробормотала Хуанита, не веря своим ушам.

— Теперь такой случай и есть. А теперь прочти вот это.

И она положила перед Хуанитой бумагу, которую в темноте нельзя было прочесть. Потом она подошла к камину, где стояли два подсвечника и стала зажигать свечи.

Пока спички разгорались слабым фосфорическим светом, Хуанита равнодушно смотрела на бумагу, на которой было что-то напечатано.

— Это объявление о введении осадного положения, — промолвила сестра Тереза, видя, что гостья не изъявляет особого желания ознакомиться с ним. — Оно подписано генералом Пачеко, который прибыл сюда сегодня с большими силами. Ожидают, что завтра утром Памплона будет уже окружена. Окружение, конечно, будет затяжное, и легко может возникнуть голод. Каждый домохозяин должен составить список всех тех, кто находится под его крышей.

Он не имеет права впускать к себе посторонних. Вот почему и я не могу принять тебя.

Сестра Тереза поставила свечи на стол, и Хуанита могла теперь прочесть объявление сама. Это был краткий документ чисто военного характера. Но Памплона не раз уже видала подобные вещи и прекрасно знала, что они значат.

— Не забывай этого, — сказала сестра Тереза, складывая бумагу и пряча ее в карман. — Я пришлю тебе сюда что-нибудь поесть.

Она вышла из комнаты, оставив Хуаниту раздумывать о том, что, как ни старайся иногда устраивать свою жизнь, история целого народа вдруг врывается в историю отдельного лица и идет в ней гигантскими шагами.

Какая-то монахиня принесла поднос с закусками и молча поставила его на стол. Хуанита знала ее отлично, и она, конечно, знала историю Хуаниты, ибо на ее набожном лице вдруг сложились какие-то складки, свидетельствующие о глубоком разочаровании.

Хуанита принялась с большим аппетитом утолять голод, не замечая, что еда была самая простая. Она закончила свой обед прежде, чем сестра Тереза успела вернуться и, сама того не замечая, поставила все обратно на поднос, как это обычно делалось в столовой школы. Потом, отворив окно, Хуанита стала прислушиваться. Гром войны отчетливо доносился до ее ушей. Отдаленный грохот пушек указывал на приближение карлистов. Вблизи слышны были рожки, сзывавшие людей. По улице Dormitaleria раздавался тяжелый топот людей, бежавших в разные стороны.