Пена. Дамское Счастье [сборник Литрес]

Дом снова погрузился в сонную тишину, в то почти религиозное безмолвие, которое окутывает безгрешные альковы. Октав вернулся к Мари; она стояла в спальне, возле супружеской постели, и взбивала подушки. А наверху, в каморке Адель, Трюбло, во фраке и белом галстуке, сидел в ожидании на узкой кушетке, поскольку стул был занят тазом и парой старых шлепанцев. Услышав в коридоре шаги Жюли, которая шла спать, он затаил дыхание: его постоянно мучил страх перед женскими сварами. Наконец появилась и Адель. Она была сердита и тотчас напала на него с упреками:

– Ну ты совсем уж обнаглел, мог бы и не наступать мне на ноги, когда я подаю на стол!

– Как?! Это я наступал тебе на ноги?!

– А кто ж еще – конечно ты; только никогда не глядишь на меня, никогда не скажешь «пожалуйста», когда просишь подать хлеб… А сегодня, когда я принесла телятину, и вовсе смотрел на меня как на пустое место… Так что хватит с меня, слышишь? И без того весь дом надо мной потешается. А теперь и ты вместе с ними… ну это уж слишком!

Распалившись вконец, Адель разделась, нырнула под перину на своей скрипучей лежанке и повернулась к Трюбло спиной. Пришлось ему виниться и вымаливать прощение.

А тем временем в соседней каморке столяр, еще не совсем протрезвившись, говорил сам с собой, да так громко, что его слышал весь коридор:

– Нет, ну надо ж такому быть, чтоб человеку не давали спать с собственной женой!.. В этом доме приличных баб ни одной, черт бы их подрал! Вот ты пойди да сам посмотри, кто у тебя тут кувыркается в каждой постели!..

VII

Вот уже две недели Жоссераны, несмотря на непотребное поведение дядюшки Башляра, чуть ли не каждый вечер приглашали его к себе, чтобы выжать из него приданое.

Когда ему объявили о предстоящей свадьбе Берты, он только слегка потрепал племянницу по щечке со словами:

– Как, ты выходишь замуж? Ну-ну, очень мило, крошка!

И остался глух ко всем намекам, старательно изображая погрязшего в пьянстве беспутного гуляку, едва лишь речь заходила о деньгах.

У госпожи Жоссеран возникла мысль пригласить как-нибудь вечером его и Огюста, жениха Берты, – может быть, знакомство с молодым человеком заставит дядю принять благое решение. Это был весьма смелый план: семейство Жоссеран не любило показывать господина Башляра посторонним, опасаясь, что он их скомпрометирует. Как ни странно, дядюшка повел себя вполне пристойно; вот только на его манишке красовалось большое пятно от сиропа, поставленное, несомненно, за десертом. Но когда его сестра после ухода Огюста начала выспрашивать, понравился ли ему жених, дядюшка осторожно ответил:

– Очень, очень милый молодой человек! – только и всего.

Пора было с этим кончать: время поджимало. И госпожа Жоссеран решила поставить вопрос ребром.

– Ну раз уж сегодня тут все свои, – сказала она, – давайте воспользуемся этим… Оставьте нас, дорогие мои, нам нужно побеседовать с вашим дядей!.. А ты, Берта, займись-ка Сатюрненом, последи, чтобы он снова не взломал замок.

Сатюрнен, от которого скрывали приготовления к свадьбе сестры, принялся бродить по квартире, приглядываться и разнюхивать; он обладал поистине дьявольской проницательностью, приводившей в отчаяние всю семью.

– Я все разузнала, – сказала мать, когда они с супругом и братом заперлись в комнате. – Вот как обстоят дела Вабров.

И она начала приводить подробные цифры. Старик Вабр продал свою практику в Версале за полмиллиона. Если парижский дом обошелся ему в триста тысяч франков, значит у него осталось двести тысяч, на которые за двенадцать лет набежали проценты. Кроме того, он ежегодно получал двадцать две тысячи квартирной платы с жильцов, а поскольку жил все это время у супругов Дюверье, почти не тратясь, сейчас у него должно было накопиться пятьсот или шестьсот тысяч франков плюс дом. Таким образом, с этой стороны все внушает самые что ни на есть радужные надежды.

– Что ж, у него и пороков никаких нет? – осведомился дядюшка Башляр. – Я-то полагал, что он играет на бирже.

Но госпожа Жоссеран запротестовала: старик так благопристоен, посвящает себя таким важным трудам! Уж он-то, по крайней мере, показал себя достаточно осмотрительным, чтобы сохранить и приумножить свое состояние! Говоря это, она с горькой усмешкой поглядывала на мужа, который пристыженно понурился.

Что же касается троих детей Вабра – Огюста, Клотильды и Теофиля, то после смерти матери им досталось по сто тысяч франков каждому. Теофиль, который пустился в разорительные аферы, скудно живет на оставшиеся крохи этого наследства. Клотильда, у которой лишь одна страсть в жизни – ее рояль, – вероятно, вложила свою часть наследства в ценные бумаги. И наконец, Огюст – этот долго держал под спудом свои сто тысяч франков, потом все-таки рискнул купить магазин на первом этаже отцовского дома и заняться торговлей шелком.

– И разумеется, старик не дает своим детям ни гроша, когда они вступают в брак, – заключил Башляр.