Пение пчел

Он спрыгнул с повозки и вытащил один за другим все саженцы. Затем протянул руку сыну, чтобы помочь ему соскочить на неровную поверхность дороги. Франсиско-младший не желал просто спрыгнуть: опершись на крепкие руки отца, он сперва подлетел вверх, чтобы продлить пребывание в воздухе, превратив простейшее действие в захватывающее приключение. Франсиско-отец спросил себя, как давно он сам перестал делать то же самое – подпрыгивать выше положенного, не зная, когда вернется на землю и какие последствия возымеют его действия. Взяв первое апельсиновое дерево, плод плантаций Моралесов-Кортесов, но в первую очередь – результат его собственной смелости и предприимчивости, он подумал, что даже решение изменить стратегию всего хозяйства, да что там – историю целого региона – не может сравниться с прыжком вверх, который только что сделал, всецело ему доверившись, его семилетний сын.

Удовлетворенный результатом своих многолетних усилий, он поднес первый саженец к месту, где тому предстояло укорениться навсегда. И тут он его увидел – вдалеке, на склоне холма: в сопровождении своего сына появился Эспирикуэта. Поздновато, но все-таки пришел.

73

Останови, пожалуйста. Мне нужно глотнуть воздуха. Тормозни у обочины. Хочу на минутку выйти из машины. Честно сказать, я не думал, что будет так трудно вернуться домой. Для меня мой дом начинался вот с этой дороги, проложенной моими предками, а теперь граничащей с умирающими и высохшими деревьями. Наверно, они полагали, что никогда не состарятся и не умрут. А теперь посмотри, что с ними стало.

74

Франсиско Моралес, которого до семи лет называли Франсиско-младшим, высаживается из такси, заехавшим за ним домой сегодня утром, со всей поспешностью, какую позволяет его тело, искореженное возрастом и малоподвижным образом жизни. Молодой водитель смотрит на него с недоумением и тревогой. Он боится, что пассажир столь преклонного возраста может отдать Богу душу прямо у него в автомобиле, но тревожится в первую очередь потому, что за всю свою небольшую жизнь ни разу не видел мертвеца и не знает, как выглядит смерть. Насколько она грязна и неприглядна, спрашивает он себя. Если старичку взбредет в голову помереть, лучше бы он сделал это за пределами такси, которое даже не является собственностью водителя. Он не хочет последствий: объясняться с хозяином, просить о снижении стоимости полной уборки, а потому мигом удовлетворяет просьбу пассажира и останавливается у обочины. Защита целостности автомобиля – безусловный приоритет, но вылезти вслед за пассажиром его побуждает любопытство: он не может допустить, чтобы история осталась незавершенной. Он должен узнать финал и готов выслушать старика, пока тот в состоянии говорить.

В то утро Франсиско Моралес позвонил в службу такси, куда в случае необходимости всегда звонила Ортензия, женщина, нанятая его детьми, чтобы присматривать за вдовцом, исполняя одновременно обязанности экономки и медицинской сестры. В медсестре он не нуждался, потому что все еще самостоятельно обеспечивал свои физиологические потребности, но в целом не возражал против того, чтобы кто-то о нем заботился. Он не называл Ортензию няней: в его возрасте это звучало бы дико, хотя, с другой стороны, чем отличалась она от его няни Полы? От обеих требовались внимание и забота. Так мало, в сущности.

Он решился на эту поездку, повиновавшись порыву, необычному для человека его возраста. В то утро он проснулся рано, верный распорядку, связывавшему его с Ортензией вот уже более пятнадцати лет. Распорядку деловитого приятельства: она на кухне, он в удобном шезлонге, тщательно подогнанном под контуры его тела, который дети подарили ему как-то на Рождество. В мягких объятиях шезлонга он просиживал дни напролет и поднимался, лишь почувствовав в бедре покусывания и щипки его кресла-качалки, чуть раньше него устававшей от этой постоянной вынужденной близости.

Иногда ему казалось, что он превращается в мраморную статую Родена, в «Мыслителя», вечно сидящего в одном и том же положении, которого он видел когда-то в Париже; он даже не пытался откинуть спинку шезлонга или использовать иное положение, например приподнять ноги. Часы летели быстро, время текло равнодушно. И будто бы испарялось. При спущенных шторах, в полутьме, между визитами кого-нибудь из сыновей, внуков или правнуков он отключался, закрывал глаза и затыкал уши, несмотря на вечно включенный телевизор, единственное окно в мир. Что нового мог он увидеть или услышать в этой безмозглой коробке, в дурацком ящике? За свою долгую жизнь он видел все и не желал повторения. Ему часто казалось, что все повторяется: те же ошибки, те же тревоги и те же правительства, менялись только лица. Ни малейшего удивления. Никогда. Отключаясь от настоящего, он запирался в прошлом, в воспоминаниях; единственное повторение, которое он выносил, были одни и те же воспоминания, которые наполняли его жизнь.