Пение пчел

Он повернулся, чтобы загородить собой Франсиско-младшего, когда раздался выстрел, эхо которого заметалось между горами и землей, все еще ему принадлежавшей.

78

Ансельмо Эспирикуэта явился по приказу хозяина, как и было условлено. Они с сыном прибыли рано, почти на рассвете, то есть в обычный для начала работы час, но хозяин не появлялся. Несколько часов просидели на вершине холма, прислонившись спиной к дереву, холодные, голодные, и Эспирикуэта по настоянию сына уже готов был плюнуть и вернуться домой, раз уж хозяин так по-свински с ними поступает. «Для пеона, – подумал он, – время течет иначе, чем для хозяина, который запросто может нарушить слово и не явиться на встречу». Он был разочарован: он ждал этого дня, и не потому, что ему не терпелось заняться апельсинами, и не из-за любопытства, с которым прочие батраки отправились на берег реки поглазеть на чудо: в тот день должна была начаться жизнь, о которой он мечтал столько лет.

Назначенную Моралесом встречу Эспирикуэта воспринимал как угрозу, однако это будет последний раз, когда кто-то осмеливается ему угрожать; он тоже дал себе слово, что выполнит свое обещание. И апельсины тут ни при чем. Вот почему Ансельмо все еще сидел на холме. Он не знал, когда ему снова представится возможность защитить свою землю от того, кто собирается ее отнять, провести на ней непонятные и бессмысленные перемены – перемены, как и все остальное, нужные только хозяину и его семейству. После полудня желудок жалобно заурчал, как вдруг Ансельмо завидел повозку, груженную саженцами и лопатами. Эспирикуэта-младший с готовностью вскочил на ноги, чтобы броситься на помощь хозяину, но Ансельмо его остановил.

– Нет, сынок. Не сегодня.

Он забыл о голоде. Забыл о холоде. Так, вдали от хозяина, который по-прежнему ждал своего послушного батрака, отец и сын наблюдали, как другие отец и сын выбиваются из сил, выкапывая пять ямок, и, глядя на этих новоявленных земледельцев, неуклюжих, высоких, белокурых и холеных, Эспирикуэта уверился в том, о чем догадывался всегда: земля принадлежит тому, кто ее обрабатывает, кто знает в ней толк и умеет сеять и жать, а не тому, кто взирает на нее с высоты своего коня, брезгуя запачкать руки.

– Эта земля моя.

Он ждал много лет и больше не намерен был ждать ни единого дня: настала пора смести со своей земли следы чужих ног. Уже очень давно в его в душе закончились запасы терпения и надежды, смирения и молчания. И если той женщине, желая выплеснуть накопившиеся обиды, он страстным шепотом перечислял все то, в чем она перед ним провинилась, – ты не смотрела на меня, когда я на тебя смотрел, а раз так, теперь ты вообще ни на кого больше не посмотришь, – пока их потные тела боролись, тесно прижавшись друг к другу, рука к руке, глаза к глазам, грудь к груди, одно одержимое желанием выжить, другое – желанием уничтожить, зубами и ногтями вырвать чужую жизнь, так что, вслушиваясь в ее последний вздох, он в конце концов всем телом ощутил блаженство, – сейчас ему предстояло сделать то же самое, но на расстоянии, с помощью маузера, в стрельбе из которого он так усердно упражнялся, который нежно любил и ласкал, как женщину, которой у него не было.

В тот день ему хотелось, чтобы его голос, его воля обратились в выстрелы, которые прогремят в тишине подобно грому.

Выкопав ямку, хозяин с сынишкой воткнули первый предназначенный для посадки саженец. Но Ансельмо Эспирикуэта не потерпит ни единого дерева на своей земле. И он поднялся с земли, чтобы его видели. Хозяин приветственно махнул рукой, высокомерный и важный, как всегда, а он, впервые не менее высокомерный и важный, поднял оружие и прицелился.

Вопреки уверенности Франсиско Моралеса, замершего в это краткое мгновение на расстоянии чуть более трехсот шагов, Эспирикуэта не сделал глубокий вдох, чтобы перед выстрелом задержать дыхание. Вместо этого, кивнув головой в сторону хозяина, он сделал нечто, в чем неустанно упражнялся долгие годы.

А именно – запел.

Щегол прилетел, а орел улетел.
В небо нырнул, крылом махнул.
Значит, командовать будет мул,
Вместо погонщика – мул.

И только после этого выстрелил.

79

Симонопио был уже в двух шагах, когда услышал выстрел. Он почти подоспел и в то же время безнадежно опоздал, и теперь воздух, которым он дышал, изменился: пахло горелым порохом и смертью, а густая тишина, повисшая над горами после выстрела, гремела у него в ушах и отдавалась в сердце.

80