Пение пчел

В тот день он поднял трубку и набрал номер такси, как бывалый путешественник. Набил портфель деньгами и, ничего не сказав Ортензии, которая, как обычно, варила на кухне очередной ароматный суп, вышел на полуденное солнце и принялся ждать. Такси вскоре подъехало. Он отказался садиться на заднее сиденье, как было принято, – сел впереди, чтобы обозревать всю панораму.

– Едем в Линарес.

Он сразу же успокоил молодого водителя, заверив его, что взял с собой достаточно денег, чтобы оплатить дорогу туда и обратно, а заодно и бензин. Чтобы оплатить, если это понадобится, стоимость целого дня.

Сидя впереди и беспрепятственно обозревая дорогу, он принялся рассказывать историю, которую давно собирался рассказать, – историю, которую никто из его детей и внуков, этих заложников современности с ее спешкой, не был способен выслушивать иначе как по частям. «Ты действительно однажды спрыгнул с моста, потому что на тебя мчался поезд?» – спросили его как-то раз. «Да». – «И что было дальше? Как ты спасся?» – «Выручила опунция». – «И что ты почувствовал?» – допытывался собеседник, но в следующее мгновение, как это случалось и прежде, терял всякий интерес к своему вопросу. После чего нить разговора и вовсе бывала утрачена: звякнул смартфон, приняв чье-то сообщение, а может, фейсбук, где его лайкнули, или же прилетела фотография первого дня в детском саду, на которой улыбался представитель нового поколения семейства Моралесов.

– Хочешь посмотреть?

– У меня нет с собой очков, спасибо.

В тот день он дал себе слово, что расскажет все целиком, хотя таксиста вряд ли заинтересует история какого-то старика. Она всегда жила в его памяти, но с тех пор, как жизнь замедлилась из-за вдовства, дряхлости, тишины, неподвижности и одиночества, детали ее делались все ярче, живее. Он, как и раньше, пытался их сдержать, подчинить их волю своей воле, и его поразило, с какой силой воспоминания хлынули в тот день на свободу, на свет. Казалось, они решили его атаковать, затопить собой все его чувства – пять чувств, признанных официально, а также все остальные, о существовании которых он догадывался, но к которым не мог получить доступ, использовать их или хотя бы угадать. Об этих безымянных чувствах когда-то давно, в детстве, рассказывал Симонопио, и на развитие их и изучение у него никогда не хватало ни времени, ни терпения.

Устав сдерживать воспоминания, Франсиско уступил их натиску. Ему предстояло выпустить на волю или, наоборот, впустить наконец в себя распирающие его воспоминания, иначе он попросту взорвется. Он понимал, о чем они говорят, на что намекают, что именно призывает его из далекого прошлого, но он не хотел видеть и слышать или был не в силах это сделать, охваченный суетливой повседневностью большого города.

В тот день он ощутил острую потребность откликнуться на неустанное «приди-приди-приди-приди» и выпустить на волю историю, в которой никогда, даже в юности, не желал быть участником. Наконец-то он сможет заполнить недостающие звенья этой цепи – истории, которую он, как ему казалось, знает от начала и до конца. Он вылез из машины, потому что ему не хватало воздуха, несмотря на открытое окошко.

Но лучше не стало: Франсиско Моралесу по-прежнему не хватало воздуха и будет не хватать еще долго, пока он не достигнет конечной точки пути. Ему будет не хватать воздуха, пока он не расскажет свою историю целиком, как ему ни разу не удавалось прежде, с новым объемным видением, которому так усердно пытался его научить Симонопио. Это ви`дение поможет ему почувствовать нежность к усталой и немолодой матери подвижного и неугомонного сына. Поможет проникнуться симпатией к Кармен и даже к Консуэло, постичь, через какие тяжелые испытания прошел отец, почувствовать их собственным нутром, каждой клеткой и воспринимать случившееся не только как простую, хотя и горькую правду. Поможет если не простить, то хотя бы понять мотивы злодеев, причину зависти и обиды, способных уничтожить все, а главное, разгадать и принять наконец как свой собственный мир – мир Симонопио.

75

Но образ Симонопио переполняет тебя, Франсиско, и это не только ласковый взгляд и широкая улыбка, которую ты вспоминаешь с такой нежностью, – улыбка юноши, окруженного пчелами и солнцем, который провожал тебя, счастливого, в школу верхом на Молнии в течение столь трагически краткого времени. Образ, который ты вспоминаешь сейчас, отличается от того, который ты когда-то унес в себе и который сопровождал тебя все эти годы с тех пор, как ты уехал. Лицо, встающее перед твоим мысленным взором сегодня, спустя столько лет, – это лицо абсолютного страдания, без притворства, надежды и снисхождения.