Пение пчел

Он помнил жар и дурноту первых дней. А в моменты здравомыслия, каждый раз все более продолжительные, когда жар ослаблял свою хватку, вспоминал о вещах, на которые ему не хватило времени. Жалел, что так и не вернул приятелю одолженные сапоги и не послал признание в любви соседке по имени Лус, получив от нее украдкой поцелуй. Когда он оказался на улице, завернутый в простыню и усыпанный материнскими поцелуями, а рядом стояла повозка с горой трупов, готовая принять его тело, он понял, что прошлое осталось позади.

Он прибыл на кладбище, источенный смертельной болезнью, не в силах вспомнить, по какому пути следовала повозка. Через три дня, когда жар начал спадать, он, лежа на краю ямы, весь превратился в бдительность. Бдительность и усталость.

Собрав силы, он потихоньку отодвигался от края ямы, опасаясь, что во сне подкатится ближе и случайно упадет вниз или будет принят за мертвеца. Упадет, сломает себе шею и умрет по-настоящему. Каждый раз, когда могильщик интересовался, не умер ли он, он отвечал отрицательно, сначала чуть слышно, затем все громче и отчетливее. Нет, он пока жив. На третий день он крикнул что было сил, что он жив, с ним все в порядке и не найдется ли для него глотка воды.

Он был свидетелем смерти всех своих соседей. Каждый умирал на свой манер: одни молча, другие разыгрывали вокруг своей смерти целый спектакль, кашляли, задыхались, выкрикивали жалобы и проклятия, но никто из них – в этом он был уверен – ни секунды не голодал и не скучал. Он знал, что, даже если бы у них было время и силы подумать о каком-либо желании, это было бы нечто самое простое – чтобы мучения закончились как можно скорее. Так он пришел к выводу, что ни в быстрой, ни в медленной смерти у людей не оставалось сил на скуку, которая его одолевала, а посему пришел к выводу, что нет смысла тратить драгоценное время на попытки поскорее умереть.

У мамы была пословица: не чеши – само отвалится. Теперь он придумывал, как бы ее разнообразить: не скучай – само пройдет. Не ворочайся – само заживет. По правде сказать, собственную задницу он чувствовал. Да еще как! Чесалось все, что только могло чесаться. Пока мертвецов поедали жуки-могильщики, его живьем пожирали другие насекомые – те, кто ищет теплую плоть и свежую кровь. Живое мясо, а не мертвечину.

Он поднялся на ноги, снял и аккуратно сложил саван. Ноги дрожали, но он сделал несколько шагов – впервые за много дней. Шел медленно, преодолевая слабость и боясь напугать могильщика, но Лопес бровью не повел, увидев его в вертикальном положении.

– Меня уже ничем не проймешь, дружище, – только и пробормотал тот.

Могильщик помог ему взгромоздиться на повозку – на сей раз предстояло проделать обратный путь в город и вернуться домой, не заходя в трактир, о котором он тоже мечтал накануне, потому что больше всего ему хотелось одного – обрадовать мать новостью о своем внезапном исцелении, чтобы та все узнала от него лично, а не от кого-то еще.

– Вы же представляете ее изумление, дон Висенте?

– Представляю.

На самом деле представлять себе чье-либо удивление у него времени не было. Открыв дверь и увидев на пороге сына, мать, которая в своем бесконечном отчаянии представляла, как черви пожирают тело, лежащее на простыне, в которую она завернула его перед смертью, пронзительно вскрикнула и упала замертво на глазах остальных членов семьи и соседей, выглядывающих из окон.

Неизменно практичный Висенте Лопес подумал лишь об обратном пути, вскорости предстоявшем его скромным похоронным дрогам.

– Поможешь положить ее на повозку? – сказал он своему единственному пассажиру, который умудрился проделать путь туда и обратно.

Ставший не менее практичным, как всякий человек, вернувшийся на землю из небесных врат, тот ответил, что да, конечно, и лишь подумал: бедная мама, вот и настал твой черед. А поскольку зеленая простыня, лишь недавно служившая ему саваном, по-прежнему была у него в руках, он завернул в нее тело матери, посетовав на грязь, которая налипла на ткань за последние три дня, – впрочем, мама была в это время уже достаточно далеко, чтобы не обращать внимания на подобные мелочи. Соседи, которые много дней подряд не осмеливались высунуть нос из дома, потихоньку выходили наружу и с изумлением взирали на чудо, а затем передавали новость друг другу.