Пение пчел

С помощью силков и копий удавалось добывать кроликов и опоссумов, однако мяса в этих животных было недостаточно, чтобы накормить семью Эспирикуэта, и утолить жажду они не могли. Новые хозяева – голод и жажда – укротили Ансельмо и его домочадцев быстрее, чем любой кнут.

Грохот приближающейся повозки Ансельмо Эспирикуэта услышал в тот день, когда жена пожаловалась, что из ее груди больше не течет молоко и уж лучше задушить девочку, чем дать ей умереть от голода. Но Ансельмо гордился тем, чем не могли похвастаться многие другие: все его дети рождались живыми и никто из них не умер. Членов его семьи не уносили болезни и прочие напасти. И от голода он тоже никому не даст умереть, пообещал он себе. Топот конских копыт и грохот колес раздавались все ближе. Он приказал сыновьям и дочерям встать по обе стороны дороги, покрытой тонкой желтой пылью, которая с недавних пор покрывала кожу и одежду всех его домочадцев.

Теперь, спустя годы, он не мог толком объяснить причину, по которой они вышли навстречу повозке. Он чего-то хотел. Спасти семью. Помешать самовольному проезду через свою собственность, что-нибудь отнять у сидящих в повозке людей, как минимум чувство безнаказанности. И если людьми, на которых они собирались напасть, действия его были истолкованы как просьба о помощи, то единственной причиной тому было высокомерие возничего.

Франсиско взглянул на жалкий отряд, преградивший им путь, и ему даже в голову не пришло, что его жизни угрожает опасность, что перед ним утратившие надежду, преисполненные отчаяния существа, готовые убить за глоток воды. Отряд выглядел потрепанным, все были припорошены сухой бесплодной землей, скулы выпирали, смуглая кожа посерела, губы растрескались от жажды и покрылись беловатым налетом, вытаращенные глаза смотрели с тоской и отчаянием. Для Франсиско они выглядели хуже, чем жалкие оборванцы. Они показались ему такими несчастными, что при виде построенной ими лачуги ему и в голову не пришло, что речь идет о вторжении и попытке захвата его земли.

Ансельмо быстро сообразил, что статный светловолосый человек и есть настоящий хозяин этой земли и владелец каждой палки и каждого камня, которые семейство Эспирикуэта пользовало, считая, что им наконец-то достались земля и свобода. Он быстро забыл свои агрессивные замыслы. Рабская часть его натуры, этот позвоночный столб духа, привыкший кланяться, вновь взялась за старое, раздавленная присутствием важного господина, готового помочь, а заодно унизительным сознанием того, что он лишился всего в один миг, но главное – желанием выжить во что бы то ни стало.

– Вы заблудились?

– Да, – ответил Ансельмо, делая большой глоток воды.

– Остановились из-за ребенка?

– Из-за малышки, – подтвердил Ансельмо, поглядывая на сыновей, которые тоже припали к флягам.

– Умеешь возделывать землю?

– Да, немного.

– Ты с юга?

– Да, сеньор, южнее некуда.

– Вам есть где жить?

Он чувствовал благодарность увлажненного языка и, покосившись на убогую хижину, которую они построили за то время, когда у них еще оставались какие-то силы, ответил:

– Нет.

– Нужна работа?

– Да, хозяин, нужна. Да, хозяин. Конечно, хозяин.

Так они и остались на севере, то изнывая от жары, то замерзая от холода, заложники собственной воли к жизни и неожиданной и жестокой милости тех, кто предлагал лишь ложную надежду, отняв при этом землю, которую они уже считали своей, и предостерегал от дальнейшего движения на север, мол, не лучшая идея и какой смысл идти туда, если они даже не знают языка?

Самой большой жестокостью было предложение надела земли и дома, что вновь пробудило в Ансельмо Эспирикуэте надежду на независимость. Испанский не был родным языком Ансельмо, к тому же прежде ему не приходилось общаться с землевладельцами, только с бригадирами, без труда переходившими с родного местного наречия, на котором обычно разговаривали с Ансельмо, на испанский. Быстрые, без пауз, испанские слова этого землевладельца, северянина Франсиско Моралеса, врывались в одно его ухо, проникали в разум, поднимая внутри вихрь, а затем вылетали из другого уха с той же скоростью, с какой влетели. Удержать удавалось лишь те слова, которые проникали в сердце. Хотелось бы ему иметь собственную плантацию, собственный дом? Да, хозяин, конечно, хозяин.

Моралес велел, чтобы семейство Ансельмо отвели к двухкомнатному домишке в отдалении. По дороге двое людей, сопровождавших его, извинились:

– Домишко так себе, приятель, в нем давно никто не живет. К тому же далековато. Но это лучше чем ничего.

Дома других батраков были гораздо современнее. Возле каждого располагался небольшой участок земли. Они образовывали нечто вроде поселка. Хижина, назначенная Ансельмо, стояла на отшибе. Эспирикуэту это нисколько не волновало: увидев жилище, он подумал, что этот дом куда лучше и больше любого, какой только он мог себе вообразить.