Пенуэль

“Чтобы ты место свое знал. Человек, конечно, выше ангела, и мы это с радостью признаем. А кто из нас это не признал, тот сейчас сидит в черной дыре, то есть в космической заднице. А мы признали, что человек выше ангела. Но вот тут, Яков, и началась путаница. Ведь признали мы тогда абстракцию, идеального человека. Адама признали, который сам был абстракцией, пока у него со змеей не вышло. Эту абстракцию человека мы выше себя признали, а где она теперь, абстракция? Вот твой слуга валяется. Редкий при жизни подонок был, обкрадывал тебя, слабых обижал, вдову притеснял и страдал расстройством желудка. Скажи, неужели он ангела выше? С расстройством, и выше? А получается, выше. Или ты. Старый, беззубый старик… Тоже – выше меня?”

Яков смотрел на Ангела, не понимая его слов. Ему хотелось, чтобы

Ангел убрал тело слуги, чтобы снова зажглась масляная лампа.

“…И чтобы я наслал на тебя сон, – устало закончил Ангел, – вроде тех, которые ты видел в пору юности своей, да?”

Яков кивнул.

“Хорошо, – сказал Ангел, – покажу тебе сон про охранника мостов”.

“Охранника мостов?”

“Да. Всю ночь этот сон сочинял. Ты знаешь, что сны людям придумывают слепые ангелы?”

Тело слуги исчезло, и на его месте дремала собака, и шепотом рычала во сне.

“А за это дашь мне ее”, – закончил Ангел, подув на светильник, отчего тот загорелся.

Яков кивнул и на это, уже сквозь просвечивающее одеяло сна.

Такси остановилось, мы вышли в желтоватую лужу, в которой всплыло и расслоилось солнце. Я наступил на солнце и пошел дальше. Машина уехала. Навстречу нам двигался человек в темных очках. Рот его был заклеен пластырем. Увидев нас, он снял пластырь, шепотом поздоровался и снова залепил губы.

“Сосед?” – спросила Гуля, глядя ему вслед.

“Да нет”, – сказал я.

Калитка Якова была открыта.

На пустых ветвях сидели соседские дети и виновато смотрели друг на друга. Увидев нас, громко поздоровались и сели поудобнее. Они выросли с последнего раза. Детям, наверно, полезно расти на деревьях.

Я подошел к дереву и стал трясти его. Дети летели вниз и скрывались за забором.

Последним упал мальчик в странной пестрой одежде. На ушах у него болтались тяжелые серьги.

“Я – Наргис, – сказал он и нагло посмотрел на меня. – Я для дедушки

Якова танец танцую”.

Гуля сказала ему что-то по-узбекски. Я понял, что она спросила, почему он одет, как девочка.

“Я же Наргис! – крикнул мальчик и вдруг заплакал. – Я же артист! Я будущий артист! Я – талант, меня в музыкальную школу по блату устроят! Я учиться буду! Учиться!”

Снова вышло солнце, и дерево, под которым плакал мальчик, наполнилось светом.

“Я – талант, мне конфеты за танец дают, шоколадный!”

Я закрываю глаза. Мне десять лет, я падаю с яблони. Ору. Ползу к

Якову, сопливый, ободранный. Яков ставит меня на стул посреди комнаты и долго рисует на мне зеленкой. Я плачу и прошу нарисовать на кровавой коленке ракету. “Коленка, – говорит Яков, – место для ракеты непригодное. На коленке мы намажем красную звезду”. – “Пра, она же будет зеленой!” – “Она будет называться красной”.

Ракету он рисует мне на спине, и я верчу головой, чтобы увидеть ее.

Потом он рисует на мне цветы, и я пытаюсь угадать их название. Потом на животе рисует льва. Мое тело, плоское и вызывающее жалость, превращается в праздник, в щекотное непонятно что. Я начинаю носиться по дому, подпрыгивая и зависая в воздухе. А Яков вечером говорит родителям, что меня надо отдать в танцевальную школу, чтоб талант не пропал. Родители соглашаются и никуда меня не отдают.

“Пра! – позвал я. – Пра!”

Веранда протекла мимо нас, вся в сушеных яблоках и бусах жгучего перца.

Коридор.

Дверь открылась, в глубине ветреной комнаты темнела фигура Якова.

“Павел? – смотрел он на меня. – Рустамка? Игорь?”

“Это я, Яков”, – сказал я.

“Яков? И я Яков… Зачем тебя так назвали? От моего имени отщипнуть хотели, да? Все вам молодым лишь бы от стариков отщипывать. Как будто мы вам хлеб какой-то. А мы – сами себе хлеб. И не идет такое имя адвокату. Яшкой задразнят”.

“Пра, я не адвокат…”

“Да, не адвокат, а вот только что адвокат приходил, адвокат-самокат.

Ты-то не самокат, а он что здесь командует, скажи? Чем он меня главнее, что он адвокат? Я Клавдии скажу: бери, Клава, этот самокат и ездь на нем хоть голая. А мне его сюда с разговорами не подсылай, слышишь?”

“Это тот человек с пластырем на губах?” – спросил я, догадываясь.

“С пластырем! – вдруг вскочил Яков. – Дом они из-под меня вытаскивают. Все эти комнаты с садом, которые я своими руками… В сумасшедший дом ковровую дорожку! Вот зачем их пластырь. Все знают их пластырь! Яков, Гулечка, простите, что не узнал, так они меня заморочили, давление, сволочи, подняли. Всю жизнь они мою описали.