Пепел державы

— Заставьте их воевать. Посылайте людей к ним в имения, пусть силой выгоняют оттуда. Но и неявки на службу я все одно прощать не стану. Значит, сечь буду их, как детей нерадивых. — Помолчал государь, вновь поднял голову. — Ежели не знаем мы, куда ударит Баторий, основные силы надобно держать ближе к Москве, в глубине обороны. Но и врага не следует оставлять просто так. Велю написать послание воеводе Хилкову. Нельзя дать полякам зорить наши земли, потому и мы будем его трепать хорошенько. Пущай Хилков со своим отрядом нападает на польские заставы, грабит их обозы, бьет мелкие отряды мародеров. Ратникам же в приграничные крепости велю также разослать послания, дабы бились они с врагом храбро и стояли насмерть.

— Верно, верно, — загомонили думцы, кивая головами.

— Дозволь, государь, и мне сказать, — поднялся с места Афанасий Нагой. Все взоры бояр разом обратились к нему.

— Боюсь, великий государь, одних посланий будет недостаточно. Вели в крепости отправить доверенных тебе людей, дабы следили они за тем, как исполняются приказы твои!

— Добро, — кивнул головой Иоанн, — благодарю, Афанасий. Истинно! Полоцк мы потеряли из-за измены воевод! А тем воеводам, что в плену, не полки надобно водить, а коров пасти! Псы!

— Вот боров жирный, — злобно шепнул на ухо отцу молодой боярин Федор Мстиславский. — Что теперь в войсках твориться будет? Кому ратники подчиняться станут?

— Думается, не сам Нагой это придумал, — ответил Иван Мстиславский тихо. — Нашептали! Давно о том говорят! Не доверяет государь никому. Думает, что поражения наши оттого, что приказов его не слушают, что изменников много. Гляди глубже, сын! Учись…

Старый боярин чуть откинулся на скамье, перекрестился и молвил:

— Лишь бы новой опричнины не было. Не переживет больше такого страна. Не переживет…

* * *

В доме Никиты Романовича Захарьина давно не было такой суеты. Холопы вычистили двор от талого весеннего снега, бабы выскребли крыльцо и полы, постелили бархатную кайму чуть ли не от самых ворот. Поварни с раннего утра чадили печным дымом — готовили всевозможную снедь. Дворовые девки принарядились, все высыпали во двор. Княгиня Евдокия Алексеевна, следившая за хозяйством в этом большом доме, заметно волновалась, переспрашивала порой об одном и том же, сделано иль нет. Мягкая, она никогда не срывала свою злость на прислуге, и прислуга из-за любви своей к матушке-боярыне старалась исправно выполнять свою работу. Дочери, тринадцатилетняя Евфимия и семилетняя Ирина, нарядные, следовали всюду за матушкой.

— Матунька, пора гостей встречать! Упустим ведь, матунька! — молила ее поскорее выйти во двор Ирина, уже несколько дней грезившая приездом таинственного царевича…

Никита Романович, накинув на плечи меховую ферязь, щурясь от яркого мартовского солнца, медленно спускался с крыльца. Сойдя, он, радуясь теплу, вдохнул поглубже свежий весенний воздух. Сейчас боярин не думал о войне, о разоренном государстве, о придворных склоках. Господи, как хорошо! Он по-хозяйски оглядел свой двор. Постаралась Евдокиюшка, подготовилась. Сыновья, все в нарядных кафтанах, красавцы, стояли по старшинству. Девятилетний Василий хотел было поковырять в носу, но воспитатель мягко убрал руку от его лица и что-то шепнул ему на ухо, от чего Василий вдруг вытянулся струной и высоко поднял подбородок. "Важный какой, боярчонок", — подумал Никита Романович, улыбнувшись. Трехлетнего Никифора, младшего сына боярина, нянька держала на руках, и он, насупившись, засыпал после сытного обеда.

Боярин догадывался, почему царевич Иван решил навестить дядю. День назад Марфа, одна из дочерей Никиты Романовича, родила в браке с Борисом Камбулатовичем Черкасским[40] сына Ивана. Никита Романович впервые стал дедом…

— Едут! Едут! — раздались крики. Кто-то из домашних дал знак, и с колокольни домовой церкви Знамения Пресвятой Богородицы донесся праздничный, радостный колокольный перезвон.

Улица вдруг наполнилась обилием звуков. Ватага всадников с грохотом копыт, со свистом и окриками приближалась к распахнутым воротам. Заливисто лаяли дворовые псы. Всадники, въехав, остановили разгоряченных скакунов. В их главе был сам царевич Иван, облаченный в атласный кафтан, видневшийся из распахнутой бархатной ферязи. Он стянул с головы украшенную жемчугом червленую мурмолку и, взглянув на купола церкви, встретившую его колокольным звоном, перекрестился, затем сошел с коня на устеленную бархатную кайму. Следом спешились стража и свита. Мгновенно подоспевшие конюхи приняли лошадей и увели их.

Иван медленно шел по кайме, и все, кто стоял во дворе, поклонились ему в пояс.

— Здравствуй, дядя, — молвил он, подойдя к склонившему голову Никите Романовичу.

— Здравствуй, великий князь, — ответил боярин с улыбкой и они, обнявшись, троекратно расцеловали друг друга в обе щеки.