Пепел и песок

Йорген возвращается, хрипло дышит. В его руках белый пиджак с серебряными пуговицами.

– Улыбаешься? Это хорошо. А то я за тебя боялся. Надевай. Снял с Эдика Жмуринского. Он еще свою шляпу предлагал, но это уже лишнее. Надевай, ну! Великоват, но терпеть можно.

Издалека, сквозь войлочный шум и звон хрусталя, доносится надрывный распев:

– Итак, приз «Сценарист года» вручается Марку Энде! Прошу на сцену!

Встаю со стула, колышется теплый пиджак.

Вперед.

К финальному акту. К развязке и титрам.

Матрен Гусаркин встречает меня как мессию, готов пасть на колени. Без очков перепутал.

– Марк, прошу вас! И зрители наконец увидят того, кто заставляет их вечера напролет сидеть перед телевизором. Марк Энде!

Его напудренный подбородок передо мной. Я поднимаю взгляд: зрачки Матрена дрожат, не отражая действительность. Матрен шепчет, не разжимая улыбки:

– Говори в микрофон. Быстрее.

Я поднимаюсь на цыпочки, дотягиваюсь до микрофона.

– Здрасьти.

В первом ряду, между актрисой, которая рекламирует зубную пасту «Ingeborga», и режиссером, у которого в нагрудном кармане единый партийный билет, усыпанный стразами и кокаином, сидит старец Федор Кузьмич. Руки на холщовых коленях. Голубые глаза слезятся от света.

Вспыхивает протуберанец. Царь-колокол нависает над залом, качается, близок удар. Я сжимаю пальцами стойку микрофона, она хрустит и мой густой выдох разносится по кладбищу в смокингах. Пепел из дряхлого таза, пепел спаленной истории накрывает весь зал.

Колокол бьет.

ЗТМ.

Я еще успеваю услышать сиплый голос:

– Мой пиджак!

146

Бабушка гладит меня по голове, улыбается:

– Вот это, Сашенька, и есть Университет. – она простирает блинную руку, почти касается шпиля. – Высокий?

– Очень, – я отвечаю тихо, подавленный гранитом и мрамором.

Утром этого давнего дня мы приехали в Москву из Таганрога. Папа Карамзина отвел нам два места в знойном плацкарте.

– А знаешь его главный секрет? Он под землей. Там стоят установки с жидким азотом. Они замораживают фундамент. Иначе эта громада не устояла бы на горе.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– А что будет, если установки отключить?

– Какие глупости у тебя в голове! Пойдем подавать документы.

Она поднимает большой чемодан с фотографией Любови Орловой в углу и шагает вперед. Я отстаю. Не успеваю за ней.

147

Небо надо мной застилает опытное лицо нейрофизиолога Константина Львовича. Рядом что-то шуршит. Мышьей жизни беготня. Мыжни шизни беготня. Шизни мызни. Ширли-мырли. Что тревожишь ты меня?

– Мы сделали томограмму вашего мозга, – говорит Константин Львович терпким баритоном. – Александр, если вы пока не готовы к серьезному разговору, то давайте я зайду чуть позже. Но времени у нас немного.

– Говорите. В кино это такой докучный прием – включается отсчет. Например, бомба с часовым механизмом. Или еще лучше – отключены устройства с жидким азотом под главным зданием МГУ. И герой должен успеть спасти любимую и мир заодно. Любимой у меня уже нет, мир мне совсем неинтересен. Но сама интрига пусть пока работает. Пусть тикает.

– Хорошо. Не волнуйтесь. Я объясню, что происходит. Ваш мозг серьезно поражен. – Константин Львович предъявляет мне лунный атлас моего мозга, с каналами и кратерами. Он и шуршит. – Видите, вот эту – как бы ее назвать? Скажем, так, звезду.

– Звезду?

– Это доброкачественная опухоль. Астроцитома.

– Как?

– Астроцитома.

– Начинается на «А». Как славно! Вот и разгадка этой буквы. Вот и разгадка.

– Какая разгадка, дорогой мой пациент? Вы о чем?

– А. Алеф. Неважно уже. Откуда она взялась? Эта опухоль?

– Откуда? Появление астроцитомы непредсказуемо и зачастую сложно выявить причину происхождения. Это может быть, например, следствием травмы – у вас не было сильных ушибов головы?

– Нет. То есть, может быть. Но очень давно, в шестнадцать лет, когда я прыгнул с четвертого этажа.

– Прыгнули?

– Да, я сломал ногу… Челюсть.