Пепел и песок

– Вполне возможно – это могло сыграть свою роль. Но нам сейчас даже не до причин. Вам нужна операция.

– Прямо сегодня?

– Ну нет. Это только у вас в кино все быстро. Нам предстоит вас еще наблюдать.

– Я буду лежать здесь?

– Вы можете лежать здесь, но в этом нет острой необходимости. К тому же наша клиника, как вы знаете, очень дорогая и день пребывания стоит…

– Я помню. Читал когда-то. Превосходное лекарство от скуки.

Константин Львович смеется, и на могучих щеках проступают девичьи ямочки. Хочется насыпать в них от души веселящего порошка. Константин Львович прерывает смех резко:

– Вам желательно быть дома. Конечно, никаких поездок. Никакой работы. Никакого напряжения. За вами есть кому присматривать?

– Нет.

– Это не очень хорошо.

– А, вспомнил! Есть, конечно. Федор Кузьмич.

– Кто это?

– Крепкий старик. Всех нас переживет.

– Прекрасно. Тогда я спокоен. Но дату операции мы назначим сегодня. У нас график. Оперировать вас будет прекрасный врач…

– Подождите. Как полагается, я должен спросить: каковы мои шансы?

– У вас не останется шансов без операции.

– Может, тогда и не мучиться? Черт с ней, с операцией. Мне все равно нечего больше делать. И песок я растратил.

– Какой еще песок?

148

Спустя тридцать шесть минут.

Константин Львович вручает мне бланк клиники – с визгливым византийским вензелем в правом верхнем углу, логотипом клиники. Он должен сразу обозначить пациенту высокую знатность медицинских услуг.

– Итак, дата операции – 19 ноября. И цена. Дорого, но ваш мозг дороже.

Двадцать лет назад.

Карамзин лежит на диване фон Люгнера.

– А я все же скажу, упрямый бычок, ты умрешь – в ноябре. Девятнадцать – твой день. Ты запомнил?

– Подождите, Константин Львович! Давайте другую дату.

– А эта чем плоха?

– Не нравится.

– Нет, дорогой мой пациент, у нас график. Так что у вас есть месяц. В течение месяца мы будем вас наблюдать. Делать томограммы и прочее.

– Пусть девятнадцатое. Отсчет пошел. Чего мне бояться? Все лишь пепел и песок. Пепел и песок.

149

Из пятого ящика бюро вынимаю письмо бабушки. Кажется, когда-то я предупреждал, что оно еще вылетит из своей усыпальницы. Теперь можно его прочитать наконец.

Стоя у окна напротив закатного Университета, отрываю край конверта. Какие мелкие кусочки. На двух листах бабушкин почерк, но не тот, к которому я привык, – буквы напуганы, то сбиваются в стайки, то разбегаются.