Пепел и песок

80

Наутро, после тысячедолларовой ночи и насмешницы-Румины в бухгалтерии, я не иду в Университет. Боюсь встречи с Руминой. В сексуальной тоске я скольжу по Москве. Падаю и поднимаюсь. На чужой улице, между магазином «Чертежник» и точильщиком ножей, искрометным дедом в телогрейке, я нахожу телефон-автомат. В замороженной будке набираю номер Ами, с болью втыкаю указательный палец в отверстия диска:

– Алло! – мой голос берет жалкую ноту. – Амалия Альбертовна, здравствуйте! Это говорит…

– Я поняла, юноша, кто это говорит. – Ами смеется, в трубке шуршат веселые телефонные мышки. – Вы хотите зайти? Это очень кстати. У меня сегодня выходной. Даже водки толком не выпить. Я же люблю в компании выпивать, чтобы вокруг были люди. Приятные, интеллигентные, как ваш Бух.

Мимо будки проходят свежей походкой Румина и Мир Мирыч. Она держит его под руку, смеется, оголяя заветную щель между зубов. Снимает малиновую варежку и ладонью касается заскорузлой рыжей челки в стиле нарышкинского барокко. Она видит меня, за стеклом, за туманом. Румина машет мне и подмигивает.

81

– Проходите, юноша!

Ами в черном шелковом платье – как ведущая торжественного концерта на Ваганьковском кладбище – широким рукавом приглашает меня в дальний путь.

За ней открывается коридор, начало лабиринта, который освещает люстра былого золота с алмазными подвесками.

– Это бронза, юноша! – Ами указывает пальцами наверх, черный рукав ниспадает вниз по сушеной руке. – А то вы смотрите, словно она из чистого золота. Хорошо начищенная бронза. Я специально на днях вызывала рабочих, чтобы они начистили до блеска. Хотя сейчас чистят уже не так, как в мое время. Ко мне приходили специалисты из Кремля.

– Из какого Кремля?

– Из того самого. Снимите курточку! – Она распахивает дверцу гардероба, оттуда доносится запах увядшего жасмина. – Вот вам плечики. Ботинки можете не снимать, конечно, но вообще у меня тут дубовый паркет, и я дам вам прекрасные теплые тапочки. Гости не все разобрали. Заодно согреете ноги.

Она тянет за медную ручку гардеробного ящика, вынимает войлочный тапок.

– А где же его пара? Кстати, почему вы хромаете?

– Я прыгнул из окна.

– Как славно! Не врете?

– Нет.

– Из-за любви, надеюсь?

– Нет.

– А зачем тогда? Вот и второй тапок.

– Сложно объяснить.

– Если сложно объяснять или не хочется – надо сходу изящно соврать. Например: я прыгнул из окна, потому что… Кстати, какой этаж это был?

– Четвертый.

– Не густо. И что сказали родители?

– Ничего. У меня их нет. Пропали в Индии.

– В Индии? В Индии… – Ами мысленно листает Атлас мира. – А я была там на гастролях. Но это было так давно, когда ваша бабушка только первый раз поцеловалась. Однако пойдемте! Гости начинают нервничать.

На темно-зеленых стенах коридора в траурных рамах за стеклами театральные афиши с пергаментными буквами. В главной роли…. Кто? Кто? Она ведет меня слишком быстро, увлекая в иной мир черным шелком.

– Здесь уборная, – Ами показывает на дверь, за которой должен скрываться маленький музей. – Здесь ванная. Руки сразу будете мыть, или сперва с гостями познакомитесь? Лучше потом, после всех этих рукопожатий. Кстати, как вам эта нынешняя манера, когда дамы протягивают руку – не для поцелуя, а для рукопожатия. Отвратительно, не так ли?

– Так…

– За один проход по этому коридору можно выучить монолог Нины Заречной, не находите? В этом коридоре залог моего долголетия: я очень много хожу пешком. Вот, наконец, и гостиная! Да, кстати, вы водку принесли?

– Нет. Я думал, вы пошутили.

– Ничего себе шутки! С водкой не шутят. На будущее запомните: ко мне надо являться не с букетом, а с бутылкой. Впрочем, против букета я тоже ничего не имею. Вы всегда к дамам приходите без цветов?

– Я не хожу к дамам.

– А к той девочке, с которой вы были в библиотеке? Простите, я допускаю бестактность: уже пять минут держу вас перед дверью гостиной.

Она распахивает обе створки императорским жестом, после которого меня должно закружить в вальсе, как обезумевшего камер-юнкера.

Комната пуста. Шаловливые гости спрятались за могучим буфетом, влезли в ящики бюро, под стол с лиловой скатертью (бахрома до пола), укрылись, хихикая от пыли, за бордовыми гардинами с долгорукими кистями, пропали в трюмо, где в нижнем углу отражается испуганный крошка-Марк. Один-одинешенек.

– А где гости?

– Все уже умерли, юноша. Вы слишком долго шли. Но можете увидеть хотя бы их лица.

Ами трогает меня за локоть, как тогда в магазине, и показывает на стены:

– Видите?

Фотографии осенних лиц. Только мужчины. Велюровые проборы, взгляды поверх реальности, улыбки из мрамора.

– Узнаете?

– Да… Наверно.

– Печально, юноша. Мой секретарь сразу всех назвал по именам, едва вошел в эту гостиную.

– У вас есть секретарь?

– Да. Помогает мне с архивом. И я диктую ему мемуары. Надо успеть издать книгу. Вон там мой кабинет. – Шелковый рукав протягивается в сторону двери с молочными стеклами. – Но туда я вас не пущу: всюду бумаги. Бесценные бумаги. Письма. Александрова, Пырьева, есть два письма от Чаплина.

– Чарли?