Пепел Клааса

Дело, очевидно, в том, что я — это лишь форма индиви­дуального человеческого познания, в то время как все мы яв­ляемся проявлениями одной и той же жизненной силы. (Вам как биологу — это должно быть в особенности понятно). Поэтому-то естественный источник морали, как учит древняя индийская философия, а за ней Шопенгауэр и Толстой, за­ключается в чувстве сострадания, которое есть не что иное, как интуитивное чувство идентичности и тождественности той части жизненной силы, которая заключена в нас лично, со всей остальной жизненной силой, разлитой не только в остальных людях, но и в животных и даже в растительном мире. Я думаю, что большинству людей это чувство в той или иной мере знакомо. А степень различия своего «я» от всего остального и есть мера того, что мы называем «эгоизм». По­этому наиболее возвышенные интеллекты не ограничиваю! чувство сострадания людьми, а распространяют его также на животный и даже на растительный мир.

Вот корни древа защиты «малых сих», зацветшего еще в Индостане и раскидавшего свои семена в древней Палестине, Греции, Китае, а затем и по всему земному шару.

«Я» это «ты», «ты» это «я» — вспомните глубокую и об­разную легенду Толстого о казни царя Ланлиэ.

Но если «жизненная сила» еще сто лет тому назад была понятием метафизическим, т. е. недоступным эмпирическому опыту (и в этом смысле я ее и характеризовал), то данные современной науки, а именно биологии, насыщают это поня­тием и эмпирическим содержанием, не лишая однако его и метафизической сущности.

Теперь известно, что жизненная сила в своих индивиду­альных проявлениях может отличаться степенью своей полно­ты, или вернее, напряженности. Жизненная сила заложена в каждый индивидуум в виде его генотипа.

И вот люди с определенным генотипом презирают людей с иной генной структурой, считая их существами низшего по­рядка и всячески желая их скорейшего и полнейшего унич­тожения.

Здесь выдвигается весьма разумный довод: нам известны лишь две полярные группы людей: явные гении, заслуживаю­щие всяческого одобрения и поощрения, а на другом полю­се — сумасшедшие, эпилептики и слабоумные. Ну, а те кто в середине, как отнестись к ним, где степень «великости» и «малости»?

Это вопрос крайне сложный, противоречивый и неопреде­ленный. Я бы не хотел останавливаться на нем в этом письме, хотя бы потому, что он мне самому еще не вполне ясен.

Но одно мне ясно: все люди и живые существа без разли­чия их интеллекта составляют проявления одного и того же жизненного начала. Если рамки моего «я» не представляют собой панцирь черепахи или улитки, то я в состоянии ощущать свое глубокое единство со всем сущим в мире, незави­симо от его, так сказать, фенотипа.

И называйте основу этого родства как хотите: Брама, Нир­вана, воля, жизненная сила, наследственность — суть дела от этого не изменится.

Все это наносит сильнейший удар по чисто материали­стическим концепциям, которые ввергают человека-одиночку в пустынный и хаотический мир кошмаров, обрекая его на бесследное уничтожение в страшном, безжалостном мире.

Так что не будем обвинять Лысенко как лжеученого и мошенника, ибо он, вероятно, будучи убежденным реалис­том, инстинктивно почувствовал полную непримиримость вы­водов современной биологии с последовательным материа­лизмом и категорически отверг первую. Но, разумеется, не может быть оправдания методам его расправы со своими про­тивниками».

На это письмо Ефремов не ответил. Этому могло быть две причины. Первая и, казалось бы, очевидная — это открыто антиматериалистический характер последнего письма, изла­гавшего в популярном и осовремененном виде некоторые идеи Толстого и Шопенгауэра, а также буддизма, знакомого мне по книге Ольденбурга. Он мог не захотеть ввязываться в эту опасную переписку. Другой сопутствующей причиной бы­ло раскрытие моей национальной анонимности.

И все же Ефремов мне ответил, хотя я обнаружил его ответ лишь четырьмя годами позднее в его книге «Лезвие бритвы», но писать ее он должен был либо в то время, либо несколько спустя под влиянием нашей переписки. Я более чем уверен, что этот толстый роман весь был задуман как внутренний ответ на поставленные мною вопросы.

Из этой книги явствовало, что Ефремов — интеллектуаль­ный антисемит в самом глубоком смысле этого слова. Он полностью отрицал еврейский вклад в духовное развитие человечества. Все плохое в мире шло от еврейских сказок, как называл он Библию. Идея первородного греха была для него особенно криминальной. Христианство и его родона­чальник апостол Павел были для него лишь проявлением па­ранойи. Естественно, что христианство рассматривалось как продукт губительного влияния евреев. Однако Ефремов вкла­дывает мою аргументацию в защиту гуманизма в уста индий­ских монахов и, хотя и опровергает ее, он относится к ней серьезно, как к тому, что заслуживает обстоятельного ответа.

«Профессор умолк, поддержанный сочувственными кивка­ми высоких тюрбанов. Гирин понял, что надо отвечать, и на­брал воздуху в широкую грудь.