Пепел Клааса

Фуга же эта заключается в простой истине: женщины по самой природе своей натуры истерические. Неистерическая женщина — явление столь же редкостное и противоестественное как мужчина-гомосексуалист. Конечно, многовековое господство мужчин во всех областях жизни создало культуру, которая вынуждает женщин обуздывать или хотя бы маскировать свою истеричность. Но именно истеричность, равно как и обуздание её мужской культурой, позволяет женщине быть самой собой. В наши дни, когда женщины почти добились равноправия, истеричность становится нормой и называется эмоциональностью. В силу природной истеричности женщина убеждена, свято верит, что мир вращается вокруг неё. Истеричность, вырвавшаяся из узды мужской культуры, немедленно требует власти и создаёт мир, наполненный истерическими мужчинами. Соответственно женщине, которую раньше дисциплинировала мужская культура, приходится теперь дисциплинировать себя саму, что причиняет ей невероятные страдания. Поэтому ради блага самой женщины ни в коем случае нельзя доводить её до того, чтобы ей захотелось равноправия. А, кроме того, сила всё равно на её стороне, на её стороне сама природа, вечный круговорот зачатия, рождения, кормления и роста. Высочайшие порывы мужского духа в глазах женщины — игрушки, баловство. Всё подчинено рождению, сохранению, приумножению. Женщины сохраняют род человеческий и тормозят его развитие. Мужчины изводят человечество и двигают его вперёд. Женщина — это жизнь и стагнация, мужчина — это смерть и порыв.

Тут Сергей Павлович опять спохватывается:

— Вы не согласны? — спрашивает он с подчёркнутой предупредительностью.

— Ничего не могу сказать определённого, — уклоняется Эдик, — опыта нет. Я с женой всего четыре года прожил.

— Дети есть?

— Да, сын.

— С супругой остался? Извините, что вторгаюсь так бесцеремонно.

— Да нет, ничего. С родственницей. Но, думаю, через некоторое время мы будем вместе.

— А супруга Ваша позволила ребёнку остаться с Вами?

— Мы не разводились. Она умерла.

Молчание. Сергей Павлович не стал выражать соболезнований.

— Вы знаете, Эдуард, — заговорил он снова. — Я убеждён, что Вы прожили бы со своей супругой всю жизнь вместе.

— Я тоже так думаю. А из чего Вы это заключили?

— Мне представляется, что Вы сами не такой уж индивидуалист, каким себе кажетесь.

— В жизни, может, и нет, а что касается публики и художника — законченный.

— Неужели?

— Да.

— Вы пишите?

— В смысле?

— Стихи, прозу?

— Для себя. Хотя нет-нет, да и пошлю друзьям. Правда, потом неловко становится.

— Отчего же неловко?

— Вот как раз от того, что без публики не могу. Стишки-то мои никого не обогатят, следовательно, и распространять их ни к чему, а публики хочется.

— Знаете что, я сейчас выйду на КПП, а когда мы его минуем, стану Вашей публикой.

— Ни в коем случае! — протестует Эдик.

— Не обсуждается, милостивый государь, не обсуждается.

Сергей Павлович выходит из машины и упругой походкой устремляется к будке КПП. «Вот жизнелюб! — думает Клаас, провожая старика глазами. — Что за старики пошли. Тот на кладбище фонтанировал энергией. Этот вот тоже… То ли дело мы. Дети безвременья. Как это там у Лермонтова… «К добру и злу постыдно равнодушны, в начале поприща мы вянем без борьбы…»

Сергей Павлович достаёт бумажник, нагибается к окошку и просовывает деньги. Взамен он получает чрезмерной величины квитанции.

— Сколько с меня? — интересуется Эдик, когда Сергей Павлович сел в машину.

— Бросьте, бросьте, что Вы в самом деле! Я — Ваш должник.

— Нет нет, так не пойдёт.

— Не будьте мелочны, Эдуард. Они берут плату за то, чтобы мы наслаждались красотами природы. Что ж, их можно понять, им больше не на чем зарабатывать. Мы же с Вами, друг мой, не станем разменивать впечатления на купюры, — Сергей Павлович понижает голос, выразительно смотрит на Эдика и добавляет:

— В том числе, и впечатления друг о друге.

Клаас улыбается и жмёт на газ. Машина несётся по извилистой дороге над пропастью, под скальными арками, то ныряя в туман, то выпрыгивая в потоки света и лесных ароматов.

— Тогда слушайте, — решительно говорит Эдик, потом добавляет с легкой досадой: Тяжеловесно, конечно, ну да ладно: