Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй полов

Монахиня Мария (Скобцова) была арестована и помещена в Равенсбрюк за помощь евреям. «Оказавшись в лагере, она целиком обернулась к бедам и нуждам окружающих ее заключенных, – пишет ее биограф К. Кривошеина. – Более того, несмотря на повседневные лагерные ужасы, она находила слова утешения для других, сохраняла веселость, шутила и никогда не жаловалась. В лагере ей удалось устраивать настоящие «дискуссии», окружив себя самыми разными по возрасту и вере людьми, которые вспоминали, что «…она помогала восстановить нам утраченные душевные силы, читала нам целые куски из Евангелия и Посланий»[616]. На Пасху 1944 года она, чтобы создать праздничное настроение, украсила окна барака вырезками из бумаги, вышивала иконы нитками, добытыми из обмоток электрических проводов. «Она никогда не бывала удрученной, никогда не жаловалась, – вспоминала одна из узниц. – Она была веселой, действительно веселой. У нас бывали переклички, которые продолжались очень долго. Нас будили в три часа ночи, и нам надо было ждать под открытым небо, пока все бараки не были пересчитаны. Она воспринимала все это спокойно и говорила: «Ну вот, и еще один день проделан. И завтра повторим то же самое. А потом наступит один прекрасный день, когда всему этому будет конец»[617]. Монахиня Мария (Скобцова) погибла в газовой камере за несколько дней до освобождения лагеря. Существует версия, что она заменила собой обреченную на смерть в камере еврейскую девушку, поменявшись с ней одеждой.

Мать Мария (Скобцова)

Вера в условиях лагеря наполняла особым смыслом детали, фрагменты почти разрушенной религиозной среды и быта (четки, крестики, рисунки, тайно изготовленные литургические предметы, случайные изображения святых и т. д.), которые с помощью веры вырастали до масштабов целого. Вера имела опору именно в этих деталях, в условиях невероятного внешнего давления узникам важно было их постоянно видеть перед собой и осязать. Поэтому пребывание верующего в лагере, в условиях почти полной невозможности чтения текстов, ослабления физических и духовных сил, обостряло визуальность и осязательность, теофания подменялась иерофанией. То есть невозможность из-за страданий, тяжелого труда, истязаний, голода увидеть Бога апофатически, в молитвенном опыте, приводила к тому, что усиливалось стремление видеть и осязать Бога и святых, воплощенных и явленных в конкретных предметах, катафатически, телесно.

Польские и галицийские евреи в Майданеке хранили как великую святыню чудом попавший в лагерь тфилин[618]. Польский священник Владислав Демский был замучен в Заксенхаузене за отказ осквернить четки, а итальянский священник Анжели сравнивал лагерь с литургическими сосудами: «Этот кишащий людьми лагерь был как большой дискос, более драгоценный, чем все золотые дискосы наших церквей. Он был словно жертвенная чаша, наполненная всеми ужасными страданиями мира, и мы поднимали ее к небу, моля о милости, прощении и мире»[619]. То есть лагерь, место тотального уничтожения, для верующего семиотически умещается в евхаристическую чашу – место всеобщего единения, а сама чаша разрастается до масштабов лагеря, и из нее верующие причащаются страданий, мучений и скорби Христа. В этих условиях любой жест, действие, слово становятся сакральными, сотериологическими, приобретают исповеднический, литургический характер.

«Религиозная вера, – писал Ж. Амери, – в решающие моменты оказывала им (верующим. – Б.Я.) неоценимую помощь, тогда как мы, скептики-гуманисты, напрасно взывали к своим литературным и художественным кумирам… Они держались лучше и умирали достойнее, чем их бесконечно более образованные и искушенные в тонкостях мышления неверующие или аполитичные товарищи»[620]. Это было связано и с тем, что религиозная вера создавала выбор, давала стереоскопический взгляд на мир, каким бы этот мир ни был. Возможность любого, самого незначительного, выбора между действием по собственной воле или по принуждению, стремление создать ситуацию, разрешимую только через выбор, создавали «чувство укрытости» (Д. Бонхеффер), пространство, где локализовалось личностное начало, которое и создавало ощущение жизни. Э. Эгер вспоминает, как, умирая от голода в Освенциме и встав перед необходимостью есть траву, она решила «занять свой разум выбором. Одна травинка или другая. Есть или не есть. Съесть вот эту травинку или вон ту»[621]. Разум, интеллект, образованность, начитанность, то есть то, что прежде составляло фундамент и стержень жизни, служило источником благополучия и условием общественного положения, в лагере превратилось в главного врага заключенного, становилось одним из ключевых факторов, ведущих человека к гибели. Прежде всего потому, что не предполагало выбора, – все, находящееся за пределами этих категорий и качеств, представлялось невозможным по определению.