Однако в Концентрационном мире от исчезнувшего узника могилы не оставалось – оставался пепел. Но даже этот пепел не предавался земле. Им вместо гравия посыпали дорожки в городках эсэсовцев рядом с лагерями, в Освенциме с помощью человеческого пепла выравнивали дно прудов (используя пепел, заключенные натыкались на оправы очков, вставные челюсти и т. д.[675]), пепел использовали в качестве утеплителя, удобрения («Однажды нас отправили разбрасывать удобрение по полю, – вспоминала А. Гулей. – Берем из мешков удобрение, а в нем – косточки. Это была зола из крематория»[676]) или даже как составляющая часть компоста. На территории Майданека было обнаружено «свыше 1350 кубометров компоста, состоящего из навоза, пепла от сожженных трупов и мелких человеческих костей»[677]. Кости также отсылались на производства для промышленной переработки[678], из женских волос делался войлок, использовавшийся для производства матрацев, седел, попон, волосы также использовались для звуко– и теплоизоляции в военной промышленности. «Человеческим жиром, который скапливался в специальных ловушках в крематории» промазывали в Бухенвальде кровли бараков[679]. Из кожи убитых изготавливали абажуры, перчатки и даже книжные переплеты. Б. Полевой описывал, как на Нюрнбергском процессе в качестве свидетельств была продемонстрирована «человеческая кожа в разных стадиях обработки – только что содранная с убитого, после мездровки, после дубления, после отделки. И наконец, изделия из этой кожи – изящные женские туфельки, сумки, портфели, бювары и даже куртки»[680]. То есть осквернялось и унижалось даже то немногое, что еще оставалось на земле от человека, и это полностью обессмысливало существование узников. «Для чего я родилась, училась в школе, потом бежала из Гамбурга в Антверпен и выучила голландский язык, – спрашивала одна из узниц. – Неужели все только для того, чтобы мои волосы наполнили немецкий матрац, а мой пепел пошел на удобрение полей в окрестностях Собибора?»[681]
Память о человеке требует определенных подпорок. Можно почитать умершего, скорбеть о нем у могилы, мемориальной плиты, креста, памятника, сохранять его вещи и фото – все это стимулирует скорбь и воспоминания, придает им форму, направляет траур в определенную сторону. Но скорбь невозможна при виде абажура из человеческой кожи – тотальная несовместимость предмета и материала, невозможность существования такого предмета (ведь абажур из человеческой кожи с точки зрения здравого смысла не может существовать) разрушает привычные связи в сознании и направляет мысли человека от целостной ментальной мемориализации к деталям – формам и способам умерщвления, тем, кто это осуществил, и т. д. Ужас разрушает память, сегментирует ее, не дает возможности осмыслить произошедшее целостно и тем более скорбеть.
В повседневности лишенные уже при жизни всех человеческих качеств люди все равно обладают последним, безусловным правом «умереть по-человечески» и так же, по-человечески, быть похороненными, тем самым посмертно восстановив в памяти потомков многие из своих утраченных свойств и качеств. Есть шанс дать будущность хотя бы чему-то личному (роду, вещам, памяти) поверх собственной смерти. Однако в Концентрационном мире именно этого последнего права у людей не было (о чем они знали), они становились вечно не погребенными, их нельзя было больше похоронить никогда, то есть завершить их существование[682]. В результате Концентрационный мир, по мнению Х. Арендт, впервые в истории предъявил миру парадоксальный «опыт несуществования», когда человек оказывался не нужен даже самому себе[683].
Рассматривая все стороны проявления смерти в нацистских концентрационных лагерях, необходимо отметить одну существенную деталь. В пространстве Концентрационного мира мы впервые сталкиваемся с феноменом «смерти за пределами смерти», «постсмерти». То есть нам приходится иметь дело с неизвестными ранее состояниями, которые начинаются до прекращения в человеке биологических процессов (смерти в общепринятом смысле), но не ограничиваются этим прекращением. Вернее, прекращение этих процессов не главное.