Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй полов

Говоря о смехе как об одной из форм языковой реальности лагеря, необходимо указать на то, что почти каждая ситуация в лагере провоцирует аудиторию к смеху (отдельно о таких ситуациях пойдет речь в главе об абсурдистской реальности лагеря), то есть к традиционному и привычному языковому взаимодействию. Эти ситуации по внешним признакам действительно смешны, часто своей гротескной нелепостью (например, на крышу крематория в Дахау кто-то из эсэсовцев установил скворечник), но смеяться в буквальном, общепринятом смысле над ними могли только те, кто не видел стоящей за происходящим трагедии или притерпелся к ней. Во всех остальных случаях смех становился внешней формой выражения своей противоположности, то есть плача, рыдания, которые были не в состоянии адекватно выразить наблюдаемое и переживаемое. Таким образом, смех, максимально неестественная реакция на травматический опыт в повседневной жизни, в лагере семантически совпадал с неестественной ситуацией и тем самым становился единственной адекватной реакцией на происходящее. То есть смех являл сохраненную возможность альтернативного, стереоскопического восприятия реальности.

Однако защитная, симптоматическая функция юмора (смеха) имела и свою оборотную сторону, на которую обращает внимание филолог Г. Гусейнов. Он считает, что смех был знаком отказа от рефлексии, попыткой «словесно разрушить ситуацию», сделать юмор «формой позитивной словесной агрессии». Однако как только ситуация становится переописанной в смеховых категориях, она оказывается в тупике, так как это переописание «закрывает путь к позитивистски-нормальному анализу этой ситуации. Ты уже все понял, тебе уже все стало ясно. Сделать ты все равно ничего не можешь, и ты ни за что не хочешь бороться». В итоге юмор, по мнению Г.Гусейнова, приобретал просто функцию «сигнала к опознаванию тебе подобного»[514].

Особое внимание следует обратить на язык эвфемизмов, язык «для внешнего употребления» как инструмент «обезвреживания» реальности, придания ей нейтрального, формального характера бюрократической процедуры. Этой терминологией подменялись главным образом обычные слова и словосочетания, обозначающие уничтожение узников. Среди этих эвфемизмов – «сопровождение», «специальное лечение», «особый подход», «окончательное решение», «особое размещение», «особая обработка», «особое обхождение», «особые мероприятия», «действия по перемещению», «этот сектор» (так, например, Эйхман называл умерщвление в газовых камерах) и т. д. П. Полян обращает внимание на два характерных и труднопереводимых термина «Lebensentziehung» и «Entwesungskammer»[515]. Первый, встречающийся в технической документации газовых камер и крематориев, можно перевести как «жизнелишение», «отрешение от жизни», «жизнеотъятие». Вторым термином обозначались газовые камеры, и перевод этого слова («камера для избавления от существования») чрезвычайно характерен в рамках рассматриваемого сюжета.

Данная терминология, ставшая целым пластом языка лагеря, по мнению одного из авторов коллективной монографии, посвященной роли переводчика в Концентрационном мире, «представляет собой весьма загадочный лингвистический регистр». Одной из задач этого регистра было выразить в языке процедуры массового уничтожения людей и технологии этого уничтожения, но выразить максимально нейтрально, так, чтобы это событие не выходило за нормативные пределы общепринятого событийного ряда или смысл его вообще не был понятен. В результате был создан внешне нейтральный, обыденный язык, который использовался в официальных документах и в общении между администрациями лагерей, но его истинный смысл был понятен только «посвященным» в лагерях и «тем членам гитлеровского правительства, которые были причастны к массовому уничтожению людей»[516]. С. Лем справедливо отмечает, что язык эвфемизмов «был попыткой согласовать несогласуемое. Немцы, благородные арии, истинные европейцы, герои-победители, оказывались убийцами беззащитных людей; первое – на словах, второе – на деле. Вот почему понадобился внушительный словарь переименований и фальсификаций, таких как «Arbeit macht frei», «Umsiedlung», «Endlosung» и прочие эвфемизмы кровопролития»[517].