ПЬЕР

«Карету, сэр? Карету, сэр? Карету, сэр?»

«Кэб, сэр? Кэб, сэр? Кэб, сэр?»

«Сюда, сэр! Сюда, сэр! Сюда, сэр!»

«Он – жулик! Не надо к нему! он – жулик!»

Пьер был окружен толпой спорящих извозчиков, все из которых держали в своих руках длинные кнуты, в то время как другие нетерпеливо подзывали его со своих козел, приподнимаясь между двумя фонарями словно потертые, отвергнутые святые. Повсюду вокруг щелчки кнутов и рассказы о раскалывающих ударах плетью терзали его слух. Уже вырвавшемуся со сцены, настолько же раздражающей, как и его разговор с презрительным Гленом в великолепной гостиной, Пьеру это внезапное шумное окружение из стеблей кнутов н щелчков бичей напомнило начало злодейского наказания Ореста. Но, покончив с этим, схватив первую же попавшуюся металлическую дверную ручку и запрыгнув в карету, он криком велел тому, кто был её хранителем, немедленно сесть на козлы и гнать в заданном направлении.

Экипаж немного проехал вниз по широкой улице, потом остановился, и кучер спросил, куда дальше, в какое место?

«Дом с часами… Уорд», – крикнул Пьер.

«Привет! привет! Держитесь крепче, эй!» – усмехнулся парень про себя. – «Ну, это – своего рода сладость, как ни посмотри: лежать, вы, собаки! – молчать! уи! уа! – лежать!»

Зрелища и звуки, которые сразу же предстали перед Пьером при возвращении к дому с часами, наполнили его невыразимым ужасом и яростью. Прежде достойное, сонливое место, теперь прямо-таки с силой дышало всеми непристойностями. Едва ли возможно было сказать, какая мыслимая причина или случай оказались способны за сравнительно короткое отсутствие Пьера собрать такую основательную конгрегацию. Вокруг него в неописуемом беспорядке безумные, болезненного вида мужчины и женщины всех цветов кожи, со всем невообразимым щегольством, в вызывающих, гротескных и рванных платьях прыгали, вопили и выкрикивали проклятия. Порванные мадрасские шейные платки негритянок и красные платья жёлтокожых девушек, свисающие лохмотьями с их голых грудей, смешались с взятыми напрокат тёмно-красными платьями белых женщин и разошедшимися по швам пальто, пёстрыми жилетами и бледными торчащими рубашками, или с бакенбардами, или с бородами, или с усами всех стран, некоторые из которых казались согнанными с их кроватей, и другими, по-видимому, арестованными посреди некоего безумного и экстравагантного танца. Со всех сторон неслись голоса пьяных мужчин и женщин на английском, французском, испанском и португальском языках, сдабриваемых всегда и сейчас самым грязным из всех малопонятных человеческих жаргонов, тем самым диалектом греха и смерти, известном как креольский, ирландский или воровской язык.

Двигаясь посреди этого объединенного столпотворения людей и голосов, несколько полисменов безуспешно пытались подавить шум; в то время как другие были заняты надеванием наручников на более отчаянных, тут и там обезумевшие негодяи, как мужчины, так и женщины, дали настоящий бой офицерам; и даже те из них, на которых уже были надеты наручники, набрасывались на полицейских со скованными железом руками. Между прочим, слова и фразы, непроизносимые при божьем солнечном свете и существование которых было совершенно неизвестно большинству людей, даже в фантазиях не появлялись в головах десятков тысяч достойных горожан; детали непристойностей и проклятий выкрикивались вдаль голосами, явно выдающими общий семейный дух своих хозяев. Воровские кварталы и все бордели, закрытые госпитали для безнадежно больных, больницы и дьявольский ад, казалось, появились разом, вывалившись на землю через мерзкий чёрный ход из некоего отвратительного подвала.