Перед бурей

Тётя Анна Валериановна, наедине с Милой, стояла, крепко сжимая её руки.

– Мила, крепись! Тебе легче – да? Старайся скорее, скорее поправиться. Ради родителей… Я так боюсь, особенно за отца. Идут слухи о возможной войне… Он уйдёт. Подумай о нём. Пусть он оставит дом благополучным, без этой тяжести на сердце за тебя. В твоей власти его обрадовать… всех нас вернуть к прежней жизни… Будь героем! Помни – ты Головина!

– Война?! Почему же я ничего не знаю!..

Тётя не успела ответить. Вошла генеральша с известием, что, услышав о хорошем настроении Милы, отец спешит домой – послушать, как она смеётся.

– Мила, пожалуйста… – начала тётя.

– Пусть это будет парадный обед! – объявила Мила. – Я переоденусь понаряднее и сойду в столовую. И все помните: в «Усладе» больше нет дурочки-девочки. Здесь живёт взрослая и без болезней, без причуд, дочь Головиных, барышня Людмила Петровна, – закончила она с улыбкой.

Элегантно одетая, красиво причёсанная, она спустилась к обеду в столовую. В душе она была не совсем уверена, что это надолго, что выдержит до конца. Но радость родных, особенно отца, улыбка, с которой он шёл ей навстречу, придали ей силы.

«Что я мучаю их? – подумала она. – На что всё стало похоже? Как я могла?..» – И она весело подбежала обнять отца.

– Папа, вам нужен цветочек в петлицу! Вот ведь, без меня некому и присмотреть за вами! В забросе! В загоне! – И, взяв гвоздику из воды, она поднесла ему с поцелуем: – Любимому единственному отцу от любимой единственной дочери!

Обед прошёл насторожённо-весело. Все старались быть «как прежде». Мила принимала «фатальное решение»: «Я отрекусь от него. Для счастья своей Саши что он сделал с нами!» Она видела похудевшие, осунувшиеся лица родителей, их трепетную и насторожённую радость, надежду на её выздоровление. «Я отрекусь от него, – повторяла про себя Мила, – тут же, сейчас же». Но она не решалась: хватит ли силы? «Я отрекусь от него за десертом».

Она набиралась мужества. Она смотрела на стол, по-парадному накрытый для неё, на Глашу в её лучшем, гофрированном фартуке, на осторожно весёлые лица родных. «За десертом», – решила она.

Наступил момент, и – «Начинаю!» – подумала она.

– Папа и мама! Папа, мама и тётя! Дорогие!

Ей казалось, что она скользит по тонкому, прозрачному льду, а под ним виднеется бездонная пропасть. Но она должна идти, она несётся к своей цели. «Если остановлюсь, если запнусь на полуслове – знаю, кончено, упаду и умру». И она начала осторожно, со страхом, понукая себя (говори! говори! дальше! дальше!):

– Да, приходится сознаться, народная мудрость права: всё к лучшему! Всё прошло, пронеслось – и вот я свободна, я снова ваша, я снова с вами – и мы все вместе!

Она торопилась в с ё сказать, связать себя своими словами, отрезать возможность возврата: «Я не посмею т а к обмануть их!» Она видела, как они трое, стараясь не подать вида, насторожились, ожидая, что она скажет дальше.

– И о чём мне сожалеть? Чем огорчаться? Допустим, я вышла бы за п о р у ч и к а М а л ь ц е в а, он больше не Жорж для меня, отныне… поручик Мальцев, не иначе. Что дальше? (Дрожит мой голос? нет?) Что было бы? Ни вы, ни я не знали, что он за человек. Разве он подошёл бы нашей семье? И что было бы с нами, со мною? Какая жизнь? У нас, возможно, родились бы дети… – Она чувствовала головокружение, она будто бы бросалась с большой высоты. – Скажем, два мальчика, на велосипедах, и дочурка, с куклой, вся в бантиках… – Она летела в пропасть, и дна не было видно. Скорее! Скорее! – Но человек остаётся самим собою – да? И поручик Мальцев – рано ли, поздно ли – обнаружил бы свою настоящую сущность, да? (Боже мой! Боже мой!) Что я тогда?.. И эти детские вопросы: где папа? В тюрьме. Что он сделал? Ах, дети, сущие пустяки… Убил кого-то. Дети, любите папу! – У ней захватило дыханье. Наминутуей показалось, чтоона ослепла. – И вот…

После паузы:

– И вот ничего этого н е т. Ничто это уже н е м о ж е т со мною случиться. Не к лучшему ли всё это? Я поняла наконец. Я рада, и… забудем, что было, навеки, да? (Отреклась!) И будем жить. И будем по-прежнему счастливы.

Мать подошла к Миле и стояла около, целуя её голову.

– Чокнемся и выпьем! – ещё имела силы сказать Мила. – И не обращайтесь со мною как со страдалицей. Это прошло. В «Усладе» больше никто не страдает.

И только встав из-за стола, она спросила о том главном, что теперь её мучило:

– Папа, это правда, что скоро война? Правда?

– Да, очень возможно, – ответил генерал.

Словно что сильно ударило её сердце. Она подняла к нему лицо, и в глазах её и в голосе были слёзы:

– Папа, поиграем в шахматы… мы давно-давно не играли.

Вечером, уходя спать, она вдруг – неизвестно почему – сказала:

– Мама, давайте прогоним Полину навсегда из «Услады». Довольно нам её творчества.

Несколько дней спустя она вынула футляр с мальцевскими изумрудами и долго смотрела на них, на тёмно-зелёные, таинственные, светящиеся камни.