Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник)

– А, что мне там! Пусть удушит! – сказала она равнодушно. Законник ходил по избе, то останавливался и смотрел на Шнехоту, лицо которого приобрело трупную бледность.

– Жив ещё, – отозвался он.

– Что делать? – бессмысленно повторяла женщина.

Затем Серебницкий, как бы проснулся, воскликнул:

– Что? Тут нечего делать! Одна вещь остаётся. Пойду к бонифратам, пусть его возьмут. Заплачу, скажу им, что он сумасшедший, чтобы его не развязывали и не слушали, что бредит; ты подтвердишь?

– А! Безумный, значит, безумный! – хлопая в ладоши вставила женщина. – Это лучше всего, пусть его запрут… Я его знаю, он собственной желчью и злобой отравит себя. Езжай к бонифратам.

Затем заколебалась.

– Но я с ним не останусь одна! – добавила она. – Может развязаться, я бы в жизни не была уверена.

Серебницкий подошёл к кровате и, как мёртвое бревно толкнув обездвиженного Шнехоту, пощупал полотенцем связанные руки, они аж посинели, проверил ноги и платок на лице.

– Нечего опасаться, – сказал он.

– Я с ним не останусь. А если, упаси Боже… кончится? Я трупов боюсь…

– Слуга также не справится! – воскликнул советник. – Но прошу позвать его, как-нибудь это уладим.

Женщина сбежала сразу за служащими, крича на лестнице, что пан обезумел и что с ножом бросался на людей. Разбуженные слуги вбежали на верх…

– Двигай в карету, – закричал Серебницкий, – отвезём его в госпиталь.

Слуги стояли неподвижно, но пани повторила приказ.

Один из них осмелился идти наконец проводить в фиакр. Серебницкий был холодный и сознательный, сам взял Шнехоту под руки, слуге приказал взять его за ноги, и так отнесли его в карету. Он сам сел при нём и приказал ехать к бонифратам.

Час был поздний, улицы пустынны. Шнехота был наполовину бессознательный, с завязанным ртом; могли, поэтому, не пробуждая ничьего внимания, достать до дверки. Тут Серебницкий поспешно начал звонить.

В те времена не было ни сегодняшнего контроля, ни обязанности законного свидетельства, чтобы посадить человека за решётку. Христианская общественность не допускала, чтоб семья, близкие могли допустить такое страшное злоупотребление, каким было самовольное заключение здорового умом человека. Когда законник позвонил в дверку, тут же выбежал бодрствующий брат. Серебницкий сделал смешенное и подавленное лицо.

– Ради Бога, – воскликнул он, – проводите меня к настоятелю. Я привёз с собой опасного безумца, который чуть не стал причиной большого несчастья. Нужно его запереть…

Привыкший к подобным выпадкам брат тут же послал за ксендзем, который поспешно прибежал в эти минуты, неспокойно спрашивая, о чём речь.

– Я привёз с собой безумного, – сказал Серебницкий. – Он давно уже давал знаки помешательства, но сегодня ночью набросился на жену, мы едва смогли его связать.

– Где же он?

– Тут, в экипаже, у дверки.

Немедленно настоятель и двое позванных братьев подошли со светом к фиакру, в котором бледный, с завязанным ртом лежал полуживой Шнехота.

– У него видения, ему мерещится неизвестно что! Кричит на жену, на своих ближних, обвиняет, бросается! Он лежал уже в кровате, когда на него это напало; этот пароксизм наступил внезапно, ночью, – говорил адвокат.

– Это бывает очень часто, – сказал настоятель, – но сначала его нужно отнести в инфирмерию.

Прибывший, очень хорошо играя роль человека взволнованного, спешащего для успокоения оставшейся семьи, в раздумье забыв ксендзу дать более точные подробности о больном, всунул ему десять дукатов на первые нужды, – а сам как можно спешней сел в экипаж и исчез. Бонифраты опомнились слишком поздно, что хорошо не расспросили, были, однако, очень уверены, что завтра откликнется семья несчастного.

Серебницкий тут же вернулся в дом Шнехотовой, которая сидела гневная и взволнованная, не зная, что с собой дальше делать.

– Временно, – сказал он с порога, – я запер его у бонифратов. Прежде чем дело выяснится, прежде чем его освободят – потому что и это может быть – нам нечего делать, пани моя, приказать складываться и ехать; вы – к матери, я – в Розвадов.

В действительности был это единственный способ справиться с неожиданной катастрофой, которую Серебницкий после раздумья готов был считать почти счастливой.

– Нет худа без добра, – шепнул он надувшейся пани. – Мы избавились от старика… Пусть справляется. Ничего удивительного, что, когда напал на меня с палкой, приятеля и юридического консультанта, я должен был запереть его в доме умалишённых.

Розвадовские люди сначала оказали сопротивление, колебались с послушанием, не очень им милым, но Серебницкий энергично начал гневаться и приказывать так, что, привыкшие к пассивному послушанию, они наконец подчинились.

Утром почтовые кони везли нагруженную карету, в которой с утомлёнными немного чертами лица сидела Домка и нагло посвистывающий законник.

В госпитале, когда внесли Шнехоту на верх и развязали ему уста, мало в нём было духа. Крутил глазами, но из груди не очень мог добыть голос. Имел время, когда над ним издевались, рассудить, что вспыльчивость ни на что тут не пригодится, а безумие подтвердить может. Его охватил род какой-то отчаянной апатии.