Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник)

Аарон не имел ни времени, ни самообладания, чтобы её задержать. Он весь был пронизан судьбой человека, которого нашёл у своего порога. Был это наследник Розвадова, пан Ян Шнехота.

Аарон, как все, о судьбе его не знал, кроме того, что был больным в Варшаве; догадывались о его смерти… Притащился пешком, в действительности ослабевший, изменившийся, страшный, поросший бородой, с непричёсанными волосами, в уничтоженной одежде. Жалость брала, глядя на него, еврей также не колебался, жену и детей разогнав по углам, привести его в лучшую свою комнату, как можно скорей посадить, потому что едва держался на ногах.

Прямо до порога проследовала за ними Ханна, идя с руками, сложенными, как для молитвы, но еврей закрыл перед ней дверь и, пригрозив, велел идти прочь.

Опёртый на исхудавшие руки, сидел Шнехота долго молчащий. Аарон стоял перед ним, не смея ни расспрашивать, ни завязывать разговор, потому что одна бедность говорила лучше, что с ним делалось. Только после долгого выжидания отворились побледневшие уста у старого и он шепнул:

– Я пришёл сюда сдохнуть…

Аарон не мог на это ответить.

– Розвадов затрадовали? – спросил тот. – Кто там сидит?

– Серебницкий.

– А та… та? – спросил старик.

Догадался еврей, что речь о жене.

– Жена в местечке…

После этих нескольких слов, произнесённых с трудом, наступило молчание.

– Жив пробощ? – спросил Шнехота.

Вопрос показался немного странным Аарону.

– Жив и здоров ксендз Одерановский.

– У тебя есть конь? – сказал старик. – Отвезёшь меня к нему. При костёле есть госпиталь, буду ближе к кладбищу.

Всё то, что он говорил, в устах вспыльчивого, резкого Шнехоты казалось Аарону таким странным, что стоял почти остолбенелым.

– Отдохните тут, пан, я сена принесу лошади, ночь уже… вы что-то слабый… куда ехать – целая миля.

– Днём меня повезёте? Не хочу! – воскликнул Шнехота. – Днём не могу.

Понял это еврей и сразу ушёл, чтобы выдать приказ, шепнув жене, чтобы подала что-нибудь поесть, но от еды и напитка Шнехота отказался, воды пожелал. Еврейки крутились все испуганные, не в состоянии избавиться и миновать нищенки, которая упрямо стояла на пороге. Аарон её напрасно выпроваживал, она тут же возвращалась. Тем временем запрягали и выстилали экипаж в сарае. Шнехота пару раз поднял голову и слабым голосом попросил коня. Прибежал к нему Аарон наконец и, взяв под руку, привёл к экипажу, сперва наказав жене, чтобы убрала с дороги нищенку. Выпихнутая Ханна осталась в сарае, стояла около экипажа, так что, когда Шнехоту к нему вели, оказались тут с глазу на глаз…

Старик равнодушно на неё посмотрел, поднял порванную полу опончи и показал ей.

– Ты рада – одели меня в лохмотья…

Ханна большими глазами поглядела на него, из них текли тихие слёзы. Шепнула только: «Бог! Бог! Иди с Богом!»

Посадили старика в экипаж, в котором сразу он лёг, закрываясь опончой. Аарон не хотел его так отпускать одного и сел в ногах. Экипаж медленно поплёлся песчаной дорогой к Березнице.

Уже собирался день, когда доехали до местечка и остановились у ворот дома приходского священника, открытых даже ночью. Ксендз Одерановский, который час назад вернулся от больного из Рудек, читал при свече утренние молитвы, выглянул в окно и вышел на крыльцо.

В экипаже Шнехота спал крепким сном. Аарон в нескольких словах рассказал потихоньку, кого ему привёз; ксендз Одерановский сложил руки и подошёл к экипажу, но будить спящего запрещало сострадание. Стояли над ним и ждали.

День уже был белый, когда старик отворил глаза и увидел над собой старичка. В утреннем свете пугающим казалось похудевшее лицо, впалые щёки, погасшие глаза, высохшие уста бедного человека, который в пешей дороге, почти голодом проделанной, исчерпал остатки сил. Своей силой не мог теперь ни из экипажа сойти, ни войти в дом священника.

Пробощ не говорил ни слова; внесли его под руки прямо на ложе, и лёг на нём, не спрашивая, что с ним делают. Не настаивал ксендз Одерановский ни на каком объяснении, ждал. Дали ему есть, спать, отдыхать. Когда вечером вошёл пробощ, больной уже сидел на кровате и, глаза уставив в пол, вздыхал. Поднял их на хозяина.

– А что, я живу ещё! – отозвался он. – Я думал, что где-нибудь на дороге, упав под дверями, сдохну Знаете, что со мной делалось?

– Нет, только, что вы были больны, – сказал ксендз.

– Больным? Жена и любовник упаковали меня в госпиталь для безумных! Нелегко из него было вырваться. Мог ли я запятнать наше старое имя! Я должен был молчать. Отпустили меня в конце концов. Что же было делать? Попрошайничать? Стыдно! Красть? Не умею. Убивать? Силы не имел. Так тащился на дедовском хлебе. Зачем? Чтобы хоть тут кости сложить. С женой и любовником её не справлюсь. Ха, умру. Ксендз меня бесплатно похоронит, кончится всё.

Пробощ молчал.

– Что же заранее говорить о смерти, – отозвался он, подумав, – найдётся способ и жить – по-Божьему, спокойный духом, скорбя о грехах… Теперь отдыхай, господин, и не думай прежде всего ни о кривде, ни о мести; оставь это Богу.

Нахмуренный Шнехота смолчал.