Перед стеной времени

По зрелом размышлении нельзя не признать, что картина, представленная поэтом, убедительнее научной. Поэт всегда опережал науку своими указаниями и толкованиями. Не случайно, именно от него мы впервые узнали о том, что было «тогда». В любом «тогда» он больший хозяин, чем кто бы то ни было из людей. До нас он уже правил там как царь и как жрец. Это Гаман и имеет в виду, когда называет поэзию родным языком рода человеческого в своей «Эстетике innuce[55]» – сочинении, в некоторых аспектах еще более глубоком, чем гердеревская «Философия истории».

Гердер пишет: «Патриархальный край, шатер патриархов навеки останется золотой порой детства человечества»[56]. У Гамана золотая пора предшествует патриархальной. Когда Моисей покинул Месопотамию, Ур был почтенным городом, уже успевшим вступить в серебряный век. Золотой же век не мог знать ни крепостных стен, ни городов.

Поэт ведет жизнь, «наслаждение коей в ее нерасчленимости»[57]. Шиллер причисляет его к родовому дворянству Земли, а дарованную ему вотчину отождествляет с небесами: «Будь принят в них, когда б ты ни пришел!»[58]

Безымянный поэт золотого века предшествует сказителю века медного. Гаман в своем вышеупомянутом сочинении подчеркивает это, утверждая: «Песнь старше декламации». Поэт говорит о себе:

А я пою, как соловей
На ветке винограда…[59]

Гомер, разумеется, тоже поэт, но вместе с тем уже и художник в нашем понимании. Метрический стих немыслим без вдохновения, и все-таки он течет более осознанно, чем ранние стихотворения. В эпосе отчетливо ощущается, что теперь существуют границы и их охраняют. Поэтическое творчество предшествующего периода характеризуют, опять же, слова мага[60]: «Покой наших прародителей был глубже нашего сна; их движение было раскачиванием в танце».

Поэзия – одно из проявлений изобилия, присущего золотому веку. Там, где хотя бы раз зашла речь об экономии, начинается угасание. Там, где экономическое мышление возобладало, угасание торжествует. Это значит, что поэзия, наряду с другими щедротами, иссякает.

С другой стороны, поэт – не только провозвестник, но и даритель изобилия. В этом смысле он полезнее всех экономистов, а стихотворение важнее всякой науки. Источник поэтического творчества – нераздробленная целостность. Когда она оскудевает, поэт раньше всех начинает страдать, но он же первым чувствует ее возвращение. Однажды вернется и изобилие (утешительная мысль): иначе быть не может, ведь вселенная не уменьшается, а значит, не перестает быть неисчерпаемой.

Можно предположить, что эпоха первоначального изобилия отводила значительную роль танцу и шутовству. Тот шутовской мир, с которым мы и сейчас встречаемся в самых разных проявлениях, являет нам одну из старейших игр человечества. Говоря, что через нее в нашу жизнь прорывается язычество, христиане дают ей заниженную оценку. Даже в античную эпоху она знаменовала собой праздничное возвращение чего-то еще более древнего.

Шутовство предшествует и времени богов, и даже времени идолов. Благодаря этому оно предоставляет нам одну из лучших возможностей почувствовать себя освобожденными. Это такая же природная метаморфоза, как смена времен года, весеннее цветение, любовные игры, прыжки и танцы зверей, роение пчел и брожение виноградного сока. Никакой священник, никакой заклинатель не руководит ею. Когда сквозь нее проступает нечто индивидуальное, своеобразие этого явления не в особой сущности, не в причастности тайному знанию и не в статусе, но в настойчивости импульса, в мощности потока неразделенной силы земного духа. Так буря отличается от ветра: по природе своей они равны, однако не равны по силе. Поэтому в шутовском мире нет ни распорядителей, ни наместников, ни каких-либо других посвященных, вознесшихся над остальными и облаченных в особые одежды. Хор не нуждается в хормейстере, а танец – в танцмейстере. Есть лишь первый певец, первый танцор – те, кто полнее других отдаются танцу, игре, песне. Здесь костюм – лишь указатель родовой и половой принадлежности, а также атрибут праздника. Отсюда берут начало наши древнейшие шаги и прыжки: триумфальный трипудий[61], дурацкие кувырки, имитация походки токующей птицы. Ну а дионисии – это уже праздники в более позднем понимании, производное, сквозь которое прорывается первоначальное.

Природная метаморфоза, такая как цветение растений или роение насекомых, имеет определенный ритм, космически обусловленную периодичность возвращений, а также специально предназначенное место, которое нужно найти, как делают птицы, пролетая огромные расстояния.