Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний

Теперь у него не было готовых фраз. Теперь он не знал ничего, кроме того, что напишет свой роман, как бы это ни было трудно. С удивлением и страхом он смотрел на исчерканные вдоль и поперек первые страницы. Почти над каждым словом стояли два других, и точность как будто карабкалась по лестнице, подсказывая ему третье, которое уже нельзя было заменить. На другой день он убедился в том, что эта трижды исправленная страница никуда не годится и нужно переписать ее снова. Впервые в жизни он писал не о впечатлениях, а о том, чем внушены эти впечатления, впервые пытался изобразить характер, место действия, время. Бесчисленные размышления о событиях и людях, которыми были полны его блокноты и которые, казалось, не были нужны никому, кроме него, оказались опорой, о прочности которой он никогда и не подозревал. Он понял, что для того, чтобы написать роман, нужны три или четыре года, что его нельзя диктовать, как он подчас диктовал свои корреспонденции машинисткам, и что этот труд, в сущности, близок к физическому, потому что он требует здоровья и терпения.

Перед отъездом он прочитал Тале первые переписанные главы. Это продолжалось долго, часа три. И все-таки она попросила, чтобы он повторил некоторые страницы, и с поразительной уверенностью назвала те, которые он писал, думая о ней. Ей понравился пролог, рассказывающий о том, как труден переход от статей и корреспонденции к роману.

– Ведь многим хочется написать роман, а некоторые даже думают, что это очень просто.

Пролог переходил в разговор между будущими врагами, и Таля сказала, что это, кажется, новость и что она не помнит такого начала.

– Увы, далеко не новость, – смеясь, возразил Незлобин и назвал лермонтовскую «Тамань» и еще пять-шесть примеров. – Правда, у Лермонтова пролог не отделен от повествования, но это не меняет дела.

И они заговорили о современной литературе, притаившейся и как будто с нетерпением ожидавшей конца войны.

Елена Григорьевна строго сказала, что он должен посмотреть «Жизель», потому что после войны театр вернется в Ленинград и жаль пропустить эту редкую возможность. И Незлобин послушно пошел в театр вместе с принарядившейся Талей, на которую заглядывались в антракте. Жизель танцевала прелестная стройная В., но вечер запомнился не потому, что она танцевала, а потому, что Незлобин ничего не понял в глуповатом сюжете.

Было какое-то условие не упоминать о том, что случилось в Полярном, хотя Таля об Андрее рассказывала часто, и чувствовалось, что она не понимает мальчика и даже немного боится. Таля пыталась приучить его к чтению, но «Таинственный остров» остался нетронутым, после первых страниц Андрей отозвался о книге с каким-то непонятным пренебрежением.

– Никто не может доказать, что это действительно было, – со взрослой серьезностью сказал он. И только пожал плечами, когда Таля пыталась объяснить ему, что литература не требует доказательств. Его пересказы не превышали десяти строк, и только по арифметике были хорошие отметки. Он был одинок в классе, и не только Таля побаивалась его. В его красивом лице – он был похож на Анну Германовну – было что-то суровое, сложившееся и бесконечно далекое от всего, что его окружало. Он нашел на свалке старый будильник, разобрал его, собрал и подарил Николаю Николаевичу, чтобы тот не опаздывал на работу. Он прекрасно рисовал – Таля даже показала его рисунки Незлобину, – а потом спокойно сжег свои рисунки в «буржуйке», сказав, что они не входят в «его рамку». Но что представляет собой эта загадочная «рамка», он, кажется, и сам не представлял. Незлобин однажды видел, как он бережно провожал через улицу старушку. Что заставляло его скрывать доброту, в которой не было никакого сомнения? Он был похож на Анну Германовну и непохож, потому что она поражала своей простотой и открытостью, а в нем не было и следа ни того ни другого. И еще одна его черта заинтересовала и тронула Незлобина. В «семиэтажке» было много детей, они играли в коридорах, и случалось, что Андрей участвовал в этих играх. Одна девочка долго не соглашалась быть Гитлером, наконец согласилась и сказала:

– Наше дело левое. Победа будет за ними. Я умер.

И Незлобин впервые услышал, как Андрей от души рассмеялся.

МЕЩЕРСКИЙ В ПЛЕНУ

Вернувшись в Москву, Незлобин получил срочное задание: он должен был записать и обработать рассказ девушки, убившей гаулейтера Белоруссии. Девушка была высокая, тоненькая, напряженная, и хотя разговор с женщинами у Незлобина всегда налаживался просто, на этот раз ему пришлось долго преодолевать какой-то неясный барьер, может быть, долгое ожидание, опасность, смертельный риск.

Зная, что он очень занят, Нина Викторовна редко забегала к нему. Хозяйка почти не мешала, хотя каждое утро, когда он принимался за работу, включала радио, извещающее, что «идет война народная», и пренебрегала тем, что Незлобину хотелось зайти в ее комнату и стукнуть ее чем-нибудь тяжелым по голове.