Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний

– Да ведь мы годами искали тебя! Я добился запроса в Англию – нет ли тебя там среди военнопленных. И получил ответ, что они наших военнопленных перебросили в Советский Союз.

– Не был я в Англии. После боя, когда лодку утопили, меня немцы без сознания, тяжело раненным взяли. Но это меня и спасло. Они махнули на меня рукой – все равно не жить, а наши ребята ночью в матросскую робу меня переодели и сказали, что я не офицер и коммунист, а простой матрос. Это было в Киркенесе, а потом, когда наши прорвались и мне полегчало, меня на Урал отправили. Сперва в госпитале долго лежал, потом в психиатрической больнице. Я память потерял. Вы не могли найти меня. Я был человеком без имени и фамилии. Меня назвали: «Неизвестный». Я долго в психиатрической больнице был. Лечили меня. Потом стал работать в этой же больнице. Но я думал. Кажется, не было свободной минуты, чтобы подумать, кто я и что со мной, а я думал. Я думал, – с грозным выражением повторил Мещерский. – И спасло меня то, что я без устали думал. И вспоминал, вспоминал. Годы прошли. И знаешь, вдруг однажды нежданно-негаданно всплыло в памяти, как я переводные картинки влажной ваткой стирал, и картинка становилась отчетливо ясной. И вдруг вспомнил, как отец – он тогда еще жил с нами – колет дрова у крыльца, а мать говорит ласково: «Отойди в сторону, Сашенька, а не то тебе какая-нибудь шальная щепка в лицо попадет», – и только услышал ее «Сашенька», вспомнил наш двор, и как полено ровно раскалывается, и утреннее солнце блестит на топоре, которым взмахивает отец, – и все как-то сказалось в душе. Все это видел я – Саша Мещерский. И все забытое стало ясным, как картинка, с которой стерта бумажка. Пошел я к заведующему больницей, сказал, что я капитан-лейтенант Мещерский и мне положено подводные лодки или по меньшей мере пароходы водить. И ты знаешь, на мое счастье, оказался человек хотя грубый, но отзывчивый. Или моя история его поразила? Говорит: «Ну что же, пишите рапорт куда полагается. А я приложу медицинское заключение. Что же вы вспомнили?» – «Все вспомнил. Вместе со мной в Киркенесе лежали боцман и три матроса – все с моей лодки. Фамилии: боцман Троицкий, матросы – Караев и Опара. Хоть одного могут разыскать, и он подтвердит, что я говорю правду». Рапорт написал, подробнейший, даже вспомнил, что один немец – из тех, кто, уходя, убивал раненых, – был в желтых крагах. И представь себе, оказалось, что боцман – он уже к тому времени был не боцман – вернулся на флот. Я ручался, что он подпишется под каждым моим словом. Так и вышло: выяснили даже, что я был представлен к награде.

Он замолчал и посидел несколько секунд с закрытыми глазами. Отдыхал или должен был справиться с собой.

– Да, вот такие дела. Теперь живу на Дальнем Востоке, работаю старпомом на рыболовном траулере. А ты как? Впрочем, ясно.

– Нет, не ясно, – сказал Незлобин. – Не год и не два мы тебя искали. А жизнь все шла и шла. Я предложил Тале клятву дать, что отдам ее тебе, когда ты вернешься.

Мещерский глубоко вздохнул, и такая страдальческая улыбка пробежала по его заросшим губам, что Незлобин содрогнулся.

– Нет, – почти спокойно сказал он. – Куда уж мне теперь? Недаром же она меня не узнала. Да и вообще я ей теперь ни к чему. У вас, кажется, удачно сложилась жизнь?

– Да. У нас сын.

– Я и на него посмотрел. Похож на тебя?

– Говорят.

– Ведь ты любишь ее по-прежнему?

– Да.

– А она?

Незлобин долго молчал.

– Говорит, что счастлива.

– Я бы, кажется, убежал, если бы она со мной заговорила.

Он встал. Незлобин расплатился, обнял Мещерского за плечи. Они вышли на улицу.

– Может быть, я могу чем-нибудь помочь тебе?

– Нет. Мне ничего не надо. Кто знает, увидимся ли еще когда-нибудь? На всякий случай запиши адрес. Ты не думай, что мне там плохо живется. Там глушь, а мне нужна глушь. Одна женщина меня бережет, моим нехитрым хозяйством владеет. Любит меня. Тишина. Не то что у вас. Можно отдохнуть от неудавшейся жизни. – Он вздохнул. – А ты что расстроился? Думаешь, я не знаю об Анне Германовне? Я ведь не только к тебе зашел. В прошлый раз я в Москве со многими нашими повидался.

– Ее сын живет с нами. Таля его усыновила.

– Да что ты говоришь? – спросил Мещерский с полными слез глазами. Точно какая-то туго натянутая струна порвалась между ними. Он долго вытирал слезы, катившиеся по старому, морщинистому лицу, по щекам, по бороде.

Незлобин снова крепко обнял его.

Они остановились на углу.

– Ты домой?

– Да.

– Тогда у меня к тебе просьба, – сказал Мещерский, и странно было видеть почти детскую застенчивость в его грубом, старом, некрасивом лице. – Ты вернись другой улицей, а я пройду по бульвару. Мне хочется еще раз посмотреть на Талю.

ОТ АВТОРА