Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний

Все чаще становились командировки Незлобина, все меньше дней он проводил в Москве. Недаром он давно привык смотреть на себя со стороны. Он всегда и искренне хотел, чтобы Мещерский вернулся. Да хоть не вернулся, а нашелся. Тогда наполнилось бы смыслом ожидание, тогда, может быть, раскололась эта мучительная неопределенность, отнимавшая последние силы.

С каждым месяцем он становился все более неразговорчивым, мрачным, и не было надежды победить это «неисполнение желаний», от него некуда было скрыться, утаиться, уйти.

Понимала ли все это Елена Григорьевна? Не только понимала, но болезненно чувствовала, что разлад между разумом и душой не только не свойствен, но трагически тяжел ее сыну, который с каждым днем становился не похож на себя. Надо было наконец заговорить, только откровенный разговор – да или нет – мог помочь делу. И она заговорила, тайно от сына, она приблизилась к этому объяснению, тем более уже давным-давно материнское чувство подсказало ей все, что сказал бы на ее месте сын. Таля молча слушала ее.

Она говорила о длительных командировках, из которых он возвращается измученный, похудевший. О том, что в редакции он проводит больше времени, чем дома. И в конце концов после одного разговора, помолчав, прямо спросила, как Таля думает: может ли Вадим Андреевич жить без нее? И сама ответила. Конечно, может, но постепенно уничтожая в себе доброго, любящего человека. Теряя свое дарование, махнув на все рукой, считая свою жизнь потерянной безнадежно, бесповоротно. Она рассказала Тале о его душевной расколотости, с которой он, правдивый, цельный человек, едва справляется, несмотря на свою незаурядную волю. Она говорила, что десятки тысяч вдов, которые так же, как Таля, ждут и ждали, в конце концов повыходили замуж. Она сказала, что мужчина не может не сорваться, если он так долго живет в одиночестве, как не может акробат долго в ослепительном свете висеть на зубах под куполом цирка.

– Зубы зажаты, – сказала она, – и он не такой человек, который скоро их разожмет. Но граница должна существовать, и ему недалеко до границы. Да и твое женское одиночество – не уверяй меня, что оно тебе так уж легко дается!

Таля слушала ее молча, но так, что Елене Григорьевне хотелось говорить и говорить.

– Тебе за тридцать, ему под пятьдесят, ведь «так и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова», – продолжала Елена Григорьевна. – И потом, не надо забывать, что у тебя сын, перед которым только открывается жизнь. О чем он думает, чем собирается после школы заняться? Нам, женщинам, трудно судить, а мужчина эту сторону жизни остро чувствует, и нужно, чтобы ему протянул сильную руку отец, который его принимает и понимает. Вот тебя хотят директором школы сделать, а к нему в школе относятся тяжело. Он слишком серьезен, он старше своих лет, сторонится товарищей, погружен в свои мысли. Подумай, Таля! Я знаю, что ты любишь другого, а моего Вадима не так, как ты представляешь себе самое явление любви. Но он отдаст тебя Мещерскому, коли выпадет такая доля, что он вернется живой. А ведь мало, мало надежды! Уж каких мы справок не наводили, куда не писали! Вадим ездил в Печенгу, нашел штурмана, служившего на лодке Мещерского и тоже взятого в плен раненым, – и ничего не прояснилось. Еще раз прошу: подумай, Таля. Я сына жалею. Может, и жить мне недолго осталось, а кто другой тебе все это скажет? Он у меня один.

СНЕЖНЫЙ ЗАРЯД. КИРКЕНЕС. АННА ГЕРМАНОВНА СВЕРЧКОВА

Мещерский усердно «разрабатывал» руку, пальцы уже не только двигались, но могли схватить что-нибудь, ложку или кружку. Он старался вернуть правой руке ее привычные свойства, он не собирался навсегда остаться левшой. Его положение в психиатрической больнице было странным, он не был душевнобольным и, немного окрепнув, стал помогать санитарам и сестрам. Но попытки вспомнить прошлое не прекратились. Он научился как бы присоединять их к тому, что он делал, даже если это была посильная физическая работа. Именно физическая. Чтение мешало ему, и он не прочел ни одной книги с той минуты, когда к нему вернулось сознание. Его лечили, давали бром и другие успокоительные лекарства, заставляли принимать хвойные ванны. Но гораздо больше, чем бром или ванны, Мещерскому помогало, казалось, сочувствие, сердечное отношение к нему. Особенно заботилась о нем та сестра, которую он первой увидел в больнице.

– Как вас зовут? – спросил он однажды, когда она пришла к нему с каким-то лекарством.

– Аня.

– А по отчеству?

– Меня никто не зовет по отчеству.

– Анна Германовна?

– Нет, Гавриловна, – улыбаясь, ответила она и ушла, оставив его растерявшимся, взволнованным. Почему он назвал ее Анной Германовной? Ведь Герман – редкое, не русское имя!

Весь день он думал об этом, а к вечеру, когда пора было ложиться спать, пошел искать сестру и нашел: она сидела в канцелярии и что-то писала при свете электрической лампы.

– Это вы, Павел Павлович? – спросила она, не сразу узнав его: был ярко освещен только письменный стол. – Вам что-нибудь надо?

Он промолчал. Он не знал, что ответить.