Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний

Две недели пролетели незаметно, сосед, испугавшийся, что его брат был видным белогвардейским генералом, молчал и к тому же сильно простудился на рентгене. Рентген предстоял и Незлобину, и Елена Григорьевна, узнав об этом, притащила длинные, до колен, шерстяные носки, которые с трудом влезли на большие незлобинские ноги. Он не простудился, более того, рентгенолог сказал ему: «Дело идет на лад», и это связывалось в сознании с движением Юдина, неожиданно измерившего ширину его плеч и сказавшего: «Операцию делать не будем». Он по природе был достаточно крепок, чтобы обойтись без операции, – и это было прекрасно.

Кормили невкусно, но мать приносила ему то тертые яблоки, то божественно вкусную манную кашу, он чувствовал, что поправляется с каждым днем, – и это тоже было прекрасно.

Пришло известие, что Николай Николаевич умер. Таля съездила на похороны отца и вернулась с Андреем, все таким же задумчивым и в первый же день напугавшим всех своим трехчасовым исчезновением. Оказалось, что он осматривал Москву и, очевидно, размышлял, подойдет ли жизнь в столице к его «рамке» или не подойдет. Должно быть, вопрос был решен в положительном смысле, потому что на следующий день он был принят в московскую школу недалеко от улицы Маркса и Энгельса, в которую Таля уже устроилась учительницей географии. Отгремели салюты Победы, старенькая тарелка громкоговорителя в их палате дребезжала и тряслась, как в лихорадке, и наконец задохнулась на тысячу раз повторенном слове «победа».

Вдруг оказалось, что военная жизнь позади, и Незлобин остро и болезненно почувствовал это, когда в военкомате молоденькая, хорошенькая девушка-лейтенант перелистала его военный билет и поставила на соответствующей странице жирный штамп: «Снят с учета».

Теперь квартира Жени-Псих была полна, и ее хозяйкой – это случилось как бы само собой – стала энергичная, деятельная Елена Григорьевна. Женя-Псих успокоилась в маленькой каморке за кухней и, кажется, была довольна, что ей больше не надо варить дрожжи и таскать их продавать на базар. Скромное, но трехразовое питание было к ее услугам. Деньгами распоряжалась Нина Викторовна, и не так-то просто было прокормить в послевоенные годы коммуну, состоявшую из шести человек. Но директор время от времени привозил подкрепление, да и Незлобин, который много ездил по стране, превратившись в собственного, а не военного корреспондента, не упускал возможности купить что-нибудь, что невозможно или очень трудно было достать в Москве. Так по воле войны и судьбы сложилась и после беспримерных испытаний жила спокойной, уравновешенной жизнью маленькая коммуна. Для одних сложилась, а для других нет и нет.

Война кончилась победой, доставшейся нам дорогой ценой, половина страны лежала в развалинах, и энергия восстановления быстро становилась главной вдохновляющей силой. Все соединилось в этой энергии: естественное стремление вернуться к дому, к тишине, безопасности после орудийного грохота, громыхания танков, оглушительного сталкивания железа с железом и надежда, что смелость в боях обернется еще небывалой легкостью существования и что жизнь щедро оценит неслыханные в истории человечества жертвы.

Памяти о войне еще не было, но с каждым годом она начинала покрываться легким пеплом забвения. Но память еще не знала, как непрочно это забвение, какая долгая суждена ей судьба, как глубоко она отзовется на жизни новых поколений, на истории будущих десятилетий.

НЕИЗВЕСТНЫЙ

Психиатрической больницы в Кунгуре не было, и его отправили в Пермь, откуда неделю назад уехала Елена Григорьевна и вслед за ней Таля.

Это было ночью, и разговор начальника санитарного поезда с главным врачом больницы происходил ночью, когда Мещерского уже положили в просторную палату и он спал при слабом электрическом свете.

Он плохо спал. То с одной койки, то с другой был слышен разговор между сестрой и каким-то больным, который не хотел раздеваться, то, когда Мещерский уснул, раздался дикий крик, разбудивший всю палату, и два санитара увели куда-то кричавшего больного.

Утром был обход, а после обеда главный врач, коротенький, полный, с бородкой, подсел к Мещерскому на кровать.

– Вы плохо спали, да? – спросил он участливо. – Сегодня я переведу вас в другую палату.

– Спасибо, – сказал Мещерский.

– Мы приняли вас под фамилией Неизвестный. Ведь вы еще не вспомнили, кто вы и как вас зовут?

– Нет.

– Перед обедом мы осмотрим вас с психиатром. Значит, условимся до поры до времени: Павел Павлович Неизвестный. Кстати, вы будете не единственный Неизвестный. Такая фамилия существует. Она вас не раздражает?

– Нет.

– Вы заросли. У нас есть парикмахер.

– Нет, благодарю вас. Я подожду. Надо немного освоиться с обстановкой.

– Прекрасно.

Очевидно, это относилось не к густой черной бороде Мещерского, а к тому, что он так вежливо, спокойно держался.