Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний

– Но вы понимаете все, что происходит вокруг? Вы уже лежали в госпитале, далеко, на Крайнем Севере.

– Это я помню.

– А теперь вас привезли в другой госпиталь, в Кунгур, на Урале.

– Да.

– Как ваша рука? И плечо?

– Я стараюсь двигать пальцами, сгибать руку. Но поднять ее еще не могу.

– Это пройдет, – задумчиво говорит доктор. – Но, может быть, не совсем. Признаться, мы с начальником поезда говорили о вас. Предположили, что вы с намерением скрываете вашу фамилию и звание.

– Зачем?

– Чтобы вас не вернули в армию. Но вас все равно не вернут. Движение вашей правой руки останется ограниченным. Голову вам перебинтовали?

– Да. Я не притворяюсь. Вот в последние дни я стараюсь научиться считать.

– Сколько двенадцать и семь?

– Девятнадцать.

– Верно. Но вот сестра заметила, что вас мало интересует то, что происходит вокруг. Вы всегда так молчаливы?

– Не знаю. У меня нет времени. Я стараюсь вспомнить прошлое. И кое-что мне уже удалось.

– А именно?

– Числа. И кофе, который я пил когда-то на палубе корабля. Мать. Бумажные лодочки, которые я пускал по канаве. Я учусь вспоминать. Может быть, одно приведет с собой другое.

– Как меня зовут?

– Алексей Дмитриевич Ласкин.

– Правильно. Значит, вы помните и понимаете все, что случилось с вами после того, как к вам вернулось сознание.

– Да. Сперва немного туманно, а теперь с каждым днем все яснее.

Доктор вздыхает:

– Да. Это хорошо. Но, к сожалению, мы все-таки должны передать вас в психиатрическую больницу. Там, наверное, лучше знают, как лечить такие болезни.

В МОСКВЕ

Нина Викторовна приехала с доктором, но каким-то странным, одетым старомодно, щеголевато, в цветном жилете, на котором вилась золотая цепочка. Он осмотрел Вадима Андреевича и сказал, что он, в сущности, совершенно здоров и что точно такие же явления характерны для его жены, страдающей несварением желудка. Лекарств он не стал прописывать, но посоветовал по утрам пить чашечку крепкого кофе, а перед легким обедом – рюмку столового вина. Потом он долго рассказывал, как в молодости начинал каждый день конной прогулкой, и очень картинно нарисовал себя выезжающим из столицы в жокейской шапочке со стеком в руке.

После его ухода Незлобин с удовольствием выпил чашечку кофе, а перед обедом рюмку вина и уснул или, может быть, потерял сознание, а проснувшись или очнувшись, увидел у своей постели незнакомого человека с бородкой, с твердым интеллигентным лицом. Войдя в комнату, он поговорил с Еленой Григорьевной, еще не осматривая Незлобина, а лишь взглянув в его лицо, сказал, что у него язвенное кровотечение. По поводу прописи старого доктора он только пожал плечами, заметив, что кофе и вино могли только ухудшить – и, вероятно, сильно ухудшили – состояние больного. Это был известный профессор Р., который распорядился немедленно положить больного в больницу Склифосовского, где Незлобин должен был лежать на спине дней десять-двенадцать.

Незлобин был в ясном сознании, когда его выносили из квартиры, и засмеялся, услышав, что в тесном коридоре Елена Григорьевна приказала развернуться: не положено было выносить больного вперед ногами.

Потом была карета «скорой помощи», в которой он ехал, держа худенькую руку матери в своей большой лапе, а потом он оказался в прохладной палате, па`рной – напротив его постели лежал с задранным кверху носом еще какой-то пожилой человек. Потом была ванна, мама исчезла, кто-то сказал над его головой: «Грелки не надо».

Ему хотелось, чтобы мама всегда была рядом, но ей почему-то нельзя было оставаться, и она поцеловала его в лоб, уходя.

Он не заметил, как прошла ночь. Она не прошла, а пролетела, и, засыпая, он почувствовал, как сестра поднесла к его губам чайник, и надо было проглотить немного теплого жидкого чая. Все было хорошо, она подоткнула одеяло и сказала ласково: «Спокойной ночи». У него ничего не болело, но почему-то она называла его «больной». Было немного страшно уснуть и не проснуться, но «ведь все всегда хорошо», подумал он и уснул.

Он проснулся, когда было еще темно, но уже слышалось движение в коридоре, и возникший откуда-то электрический свет мешался с утренним светом, изменявшимся медленно, но неуклонно. И первый из двенадцати дней начался после чайника и каши, которой кормила его с ложечки вчерашняя заботливая сестра с добрым лицом. Потом были какие-то уколы, брали кровь, а потом долгое, молчаливое лежание, когда он понял, что прежняя жизнь, полная волнений, огорчений, решений, осталась далеко позади, а новая жизнь, вместе с жизнью огромной больницы, должна происходить неторопливо и по навсегда размеренному порядку – как на экране в повторяющейся замедленной съемке.