Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний

При больнице был небольшой сад, и Мещерский с наслаждением вдохнул утренний, еще прохладный, ароматный воздух. На скамейке сидел больной – бледный молодой человек, аккуратно причесанный, в полосатой пижаме. Мещерский поздоровался, тот не ответил. Потом, после долгого молчания, он тоже сказал: «Здравствуйте». И прибавил: «Пожалуй!»

– Вы тоже из ковчега? – спросил он. – Там стало очень тесно. Все вместе, животные и люди. Меня отпустили на время, потому что по ночам я кричу.

– Так это вы кричали ночью? Что-нибудь приснилось? Кошмар?

– Нет, ничего не приснилось. Но по ночам все должны кричать.

– Почему?

– Страшно. Темно.

– Но в палате сегодня ночью горела электрическая лампочка.

– Она притворялась. Почти все притворяются. Даже Ной. Иногда. Хотите, я его вам сейчас приведу?

Мещерский давно понял, что говорит с сумасшедшим. Но он слишком долго молчал. От самого Киркенеса. Он забыл, что лежал в Киркенесе, а теперь снова вспомнил.

«Киркенес, Киркенес», – повторял он, пока сумасшедший молодой человек не вернулся. Он привел другого сумасшедшего, пожилого, с бегающими глазами, поминутно обдергивающего на себе пижаму. В руке он держал маленькую глиняную трубку.

– Ной умер, – сказал он Мещерскому. – Вот этой трубке больше тысячи лет. Из нее курил сам Монтезума.

Сперва было интересно, а потом стало скучно говорить с сумасшедшими. Яблони тоже напоминали Мещерскому что-то знакомое. Он стал вспоминать и незаметно уснул на другой скамейке, стоявшей в стороне недалеко от забора. Его разбудила сестра.

– Здравствуйте, – сказала она. – Впрочем, мы, кажется, уже виделись.

– Да, виделись, – ответил Мещерский.

Сестра была немолодая, лет сорока, но статная, гладко причесанная, с высокой грудью, с добрым, спокойным лицом. Они прошли в кабинет главного врача, где больного уже ждал психиатр.

Мещерского раздражали все те же вопросы, но он сдерживался и старался отвечать внятно и неторопливо.

– Его смотрел терапевт? – спросил психиатр.

– Да. В поезде. Неоднократно. Вот его карточка.

Психиатр, неприятный, с бабьим лицом, долго изучал карточку, хотя на ней было только несколько строк.

– Ну что ж, пока бром и хвойные ванны, – сказал он. – Сколько вам лет? – вдруг спросил он Мещерского.

– Не помню. Кажется, сорок.

– Но ведь не двадцать, правда?

Мещерский рассмеялся.

– Думаю, что память вернется. Может быть, не скоро.

– Я стараюсь вспомнить, – с виноватым лицом сказал Мещерский. – Сегодня, например, я вспомнил, что лежал не в Печенге.

– Ну, что-нибудь еще? Кто лежал вместе с вами?

Мещерский молчал. Сознание на мгновение вернулось к нему в те минуты, когда немцы перед уходом убивали раненых, – вместе с мыслью, что они, приняв за мертвого, не убили его.

– Не знаю. Многие. Не моряки, а солдаты.

– Значит, вы были моряком?

– Может быть.

Каждое слово, которое он вспоминал, было твердым как камень. Казалось, что оно должно было притягивать другие слова. Но других еще не было. Он вспомнил, например, «швартовы». Возможно, он и в самом деле был моряком?

ЗУБЫ ЗАЖАТЫ

Да, так по воле войны и судьбы сложилась и жила уравновешенной жизнью маленькая коммуна. Для одних сложилась, для других нет. Более тягостного времени в своем прошлом Незлобин не знал. Дружеские отношения с Талей казались ему чудовищно-искаженными, притворными и рискованными – он не раз отбрасывал от себя мысль о самоубийстве. Он старался возможно дольше бывать в командировках, он пытался – и не безуспешно – вернуться к мысли о сожженном романе. Он мучительно знал, что Елена Григорьевна мечтает о том, чтобы Таля и он соединились, и с трудом заставляет себя не говорить о своем заветном желании. Нетрудно было догадаться, что Таля все еще ждет Мещерского, хотя проходили год за годом и о нем не было никаких известий. Инстинктивно чувствуя, что Таля полна жалости к нему, к Незлобину, он никогда не говорил с ней об этом. Он знал, что от жалости до любви – бесконечность. У нее был выношенный, давным-давно утвердившийся взгляд на отношения между женщиной и мужчиной, и хотя она не могла рассказать о нем Незлобину, но чувствовала, что отказаться от этого взгляда не в силах. Она понимала, что Незлобин душит в себе все, что могло неузнаваемо изменить ее и его жизнь. Уверить себя, что Мещерский никогда не вернется, она не могла. Это значило бы отказаться от самой себя, и, хотя время шло, делая ее другой – холоднее, равнодушнее, она не в силах была забыть о нем. Столько душевных сил было отдано той несостоявшейся доле. Она видела, как тяжела ноша притворного спокойствия Вадиму Андреевичу, который никогда не умел притворяться. Она понимала, что он раздваивается – был одним, а старается быть другим – и что эта расколотость преследовала его, разделяя единство, связывающее сердце и разум.

«Что же делать? – думала она, сидя над школьными сочинениями по географии, машинально исправляя ошибки и машинально стараясь вырваться из круга одной повторяющейся мысли. – Что же делать?»

Не хотелось жить, но надо было жить. И ждать. И надеяться на чудо. Бывают же чудеса на свете?