Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний

Можно было говорить, но первым начал говорить не он, а сосед, который оказался старым архитектором, некогда построившим тот самый корпус, в котором они оба лежали. Потом архитектор сказал, что его привезли с каким-то сложным переломом, – этот перелом случился с ним в третий раз на одном и том же месте, в Кадашевском переулке, рядом с Третьяковской галереей. «Врет», – подумал Незлобин. Он слушал его, думая о своем и напрасно стараясь вспомнить, сжег он свой роман или нет. Холод железного замка, когда, доставая дрова, пришлось долго возиться с ключом, вспомнился ему, и он решил, что сжег, – зачем же иначе стал бы он возиться на холоде с замком, который никак не открывался?

Он машинально отвечал соседу, и тот, разговорившись, вдруг почему-то сказал, понизив голос, что он родной брат генерала Половцева, известного в белой армии, одного из самых смелых и удачливых генералов. Потом он извернулся, стараясь взглянуть на Незлобина и пожелав, очевидно, увериться, что человек, которому он доверил такую важную государственную тайну, не какой-нибудь московский чиновник, а достойный доверия русский интеллигент. Он лежал давно, ему хотелось выговориться, но о мужественном брате, очевидно, не стоило упоминать, и, ругая себя, он надолго замолчал – на следующий день не произнес ни слова.

Мама пришла и принесла мясной бульон, который Незлобин съел с удовольствием, хотя, уже после ухода мамы, узнал, что подобное блюдо ему не только запрещено, но представляет собой некоторую опасность. Мясо для бульона мама достала на рынке.

Узнав, что Незлобин так серьезно болен, Таля сговорилась с проводником, и через несколько дней Незлобин получил от нее письмо: «Вы не можете себе представить, как я была расстроена, узнав о Вашей болезни. И на этот раз очень серьезно, да? И как вовремя приехала в Москву Елена Григорьевна! Неужели нельзя обойтись без операции? Я говорила с нашим главным врачом, и он думает, что при Вашем сложении обойдется без операции. Когда Вы были у меня в госпитале, он Вас видел. Господи, если бы Вы знали, как мне, Вадим Андреевич, не хватает Вас, и это значит, что мне не хватает самой себя. Я должна рассказать Вам, как я живу, что мне удалось, не в бытовом, материальном, а в душевном значении. Как я справляюсь с моей бедой? Она устоялась в душе, но что делать с ее постоянством, которое ни на минуту меня не оставляет? С отцом у нас не нашлось общего языка просто потому, что он постоянно молчит, не замечая (а может быть, замечая), что мне становится страшно от этого каменного молчание. Впрочем, однажды он провел по моему лицу руками и поцеловал, я расплакалась, и он своим платком вытер мне слезы. Остается Андрей, но и он занят не только своими занятиями в школе, но в особенности своими техническими затеями, заслоняющими от него решительно все на свете. А вас нет, нет, нет, и неизвестно, когда мы увидимся».

Он лежал на спине долгих восемнадцать дней, пока само собой не прекратилось кровотечение и не зарубцевалась проклятая язва. Елене Григорьевне удалось добраться до руководителя больницы, и через несколько дней к Незлобину в палату вдруг ввалилась толпа людей в белых халатах, сопровождавших знаменитого Юдина, «чудесника, мага и чародея», как называли его те, кому он вернул жизнь.

Пальцы Юдина играли на животе Незлобина, как на рояле. Он не говорил, как другие: «Вдохните» или «Задержите дыхание», но по быстрому ритму движений Незлобин догадывался о том, что считает Юдин важным, а чему не придает никакого значения.

Он сказал, что теперь нет необходимости лежать на спине, можно поворачиваться и спать на боку. Он посадил Незлобина и, сжав его широкие плечи своими маленькими крепкими ручками, сказал лечащему врачу: «Операцию делать не будем». И палата мгновенно опустела, множество белых халатов исчезло вслед за своим твердо ступающим, обыкновенным и необыкновенным руководителем. А в этой больничной холодной пустыне вдруг появилась Таля, тоже в халате, похудевшая, тоненькая, с большими повеселевшими глазами.

– Ну вот, дела идут на лад, – сказала она и села к нему на постель, а он повернулся с наслаждением на левый бок, чтоб можно было видеть ее и разговаривать с ней. Все было наслаждением: и то, что он заболел, и то, что она заботливо прочитала ему очередную сводку, и то, что наши уже продвинулись в глубину Германии, и что маме и Тале разрешили приходить к нему каждый день и оставаться долго, когда в больнице все стихало, а больные и медицинский персонал начинали готовиться к ночи.