Перед жарким летом

— Да, в этом суть. А мы? Прямо парадокс. Невероятно энергичны в переломные моменты. Здесь и размах, и деловитость. И бездна талантливости. Богаты духовно с излишком. Но в постоянной, в каждодневной работе до сих пор не хватает точности, экономности. Привыкли жить нараспашку в нашем природном изобилии. Даже не знаю, как это все вместе обозначить.

— Рассогласование.

Глаза Евстигнеева сделались большими, круглыми. Рука, поднявшаяся к жестким волосам, замерла.

— А-ах! — выдохнул он. — Точно. Словцо первый сорт. Обозначил врага, тут и понимание, и эмоция. Рассогласование, говоришь? Значит — надо согласовать. Синхронность всех звеньев хозяйства. Усовершенствование управления. Научная организация производства. Вот три кита. Все-сто-рон-не-е, — Евстигнеев порубил воздух ребром ладони, — согласование. Но его-то именно пока и нет.

Евстигнеев одну за другой бросал свои рубленые фразы.

— Подтянемся, Толя. Я не просто так говорю. Факты примечаю.

— Но это значит, — Косырев поймал паузу, — опять молодежь. Ты вроде интересовался моим мнением? Тебе легче, чем Батову — за тобой наука, специальные познания. Однако не бери всего на себя, тоже надорвешься. Хоть ты и пожилистее... Тут место для молодежи, для участия с огоньком. Подбирай. И с маху не отвергай, кто в плену завиральных мнений.

— Однако цепок, — прищурился Евстигнеев. — Цепок, цепок... Силы молодых неохватны, да. Куда будут направлены, в этом вопрос.

— Тебе подавай в готовом виде, — не уступал Косырев. — Неужели по нраву манекены, которые ни в чем не сомневаются? Такой молодежи нет. А эти русские мальчики, духовный заряд которых, — хоть и неверно понял, — подметил еще Достоевский, и добавлю — русские девочки — наделены всем, чтобы и дальше строить счастливый мир. Несмотря на все трудности.

Евстигнеев оборвал его властным движением.

— Да, в это необходимо верить. И мы с тобой были русские мальчики, и в подъеме миллионов пробились из безвестности. Но, Анатолий... Если не укрепим единства поколений...

— Кто возражает?

— Цепок, цепок. Помнишь, Ленин говорил: победа над равнодушием и косностью более трудна и существенна, чем победа в борьбе за власть?

Евстигнеев серьезно посмотрел на Косырева.

— В новые наши времена, — он подчеркнул, — в но-вы-е, когда научно-техническая революция сливается с преимуществами социализма, — нужно быть революционером. Отдавать все. И тогда жить стоит. Тогда заразишь молодых. Вот как, если свести наш разговор к одному.

Оранжево светила лампа. Евстигнеев положил руки на столик и упрямо всматривался во что-то, близкое и далекое, забыв и о Косыреве, и о самом себе. Правая бровь поднялась выше левой, морщины углубились. Губы были тверды, определенны, как и гладко выбритый подбородок. Он вызывал доверие. Но был другим, иным, чем в юности. От размаха, от парусов, что за рекой...

— Э, — очнулся Евстигнеев, — совсем забыли. Выпьем, Толька? И хочешь комплимент? Не ожидал, а ты удивительный мастер вызывать на откровенность. Слушаешь, конечно, здорово. Внимательно. Но я избалован, меня на моем месте все слушают. В чем разгадка?

— Потому, надо думать, что врач?

— Точно, точно. На больное жаловаться тянет. Но это не все, слишком элементарно... Пора и тебе исповедаться. Помню, намекал в обкоме на какие-то обстоятельства..

— С тобой же вроде не кончили, — напомнил Косырев.

— Ах, да.

Евстигнеев потер лоб. Поднял рюмку.

— Я ведь почти не пью, — сказал Косырев.

— В общем-то и я тоже. Ну, ладно, ладно, понемножку.

Они чокнулись, послушали звон. Пригубили и покосились на нетронутый ананас.

— Понимаешь, есть выбор, — сказал Евстигнеев. — Не так давно предлагали ехать в Париж, экспертом ЮНЕСКО, Анечка знает французский, слегка и меня подучила. Соблазн. Эйфелеву, понимаешь, башню увидеть, Лувр. Но...

Косырев откровенно хмыкнул, и Евстигнеев махнул рукой. Роскошная жизнь эксперта была мизерна по сравнению с их деятельностью здесь дома. Косырев пригнулся поближе.

— Власть, значит, тебя интересует? Неужели так сладка?

— Вон ты какой, — тоже пригнулся Евстигнеев. — Думаешь, ради славы или карьеры надрываюсь? При моей-то изнурительной работенке?

— Кто тебя знает.

— Н-ну, ты гусь...

В дверь постучали. Над высоким, как у мамы, лбом Галки каштановые волосы были затянуты назад, в хвостик, охваченный нейлоновым бантом. Сделала книксен и смешливо, звонким голосом сказала:

— Кушать подано!

— Сейчас идем. Галчонок.

Девочка вприпрыжку убежала.

Евстигнеев обошел вокруг и вдруг ловко ухватил Косырева под мышки. Тот успел соединить руки за его спиной. Пыхтя и одолевая друг друга, как когда-то в детстве, они повалились на ковер. Но ни один не мог положить другого на лопатки.

— Н-ну, ты, знаешь, слабоват.

— А ты-то, увалень.

— Тс-с, шуму мы наделали.

Евстигнеев встал, подал горячую руку. Оба дышали тяжело.

— Однако еще можешь, — Евстигнеев отряхивал его пиджак. — Всю зиму мечтал на лыжах с ружьецом, но куда там!

Дверь распахнулась, и Анечка кинула проницательный взгляд на обоих — что тут происходило?

— Н-ну, товарищи, совсем заговорились.