Перед жарким летом

Косырев присел. Евстигнеев отвел руку жены, погасил окурок.

— Как — же — ты — мог? — весомо разделил он слова. — Советологи, кремленологи разные голову сломали, что за сила такая — партия. А у тебя? Понятно, почему в острый момент недостало осведомленности, силы. Подвело чутье, — а оно рано или поздно подводит, — и поправить оказалось некому.

Евстигнеев пригладил волосы обеими руками.

— Некому. Опора на коммунистов утрачена. Твоя генеральная ошибка и коренная вина.

— Что ты поучаешь, — взъерошился Косырев.

— А ты комплиментов ждал? — Евстигнеев остановился и резанул ладонью. — Тогда прекращаем разговор.

Язвительно улыбаясь, он откинулся на спинку стула.

— Между политикой и наукой, — напомнил, сдерживаясь, Косырев, — есть разница.

— Есть, — подтвердил Евстигнеев. — В политике жестче, неукоснительнее. Есть, однако, и общее — природа нашей власти, управления? Доверили коллектив? Направляй, но живи его нуждами. Власть это не красование, это взаимопомощь, направляемая руководителем. Ты думаешь, политика это только пропаганда? А чтобы люди, чтобы работники ладили друг с другом — это не политика? А распределение между исполнителями финансовых средств? Чистейшая политика.

— Ну вот, опять. Что я — не знаю?

— Абстрактно. Уткнулся в свои открытия как в нору, остальное прозевал. И надо поправлять. Или...

Он взмахнул рукой к выходу.

— Или — уходи.

— Иван!

Косырев отвернулся с кривой усмешкой. Евстигнеев ударил больно, в самую суть. Чтобы не сорваться, принялся рассматривать красный Михайловский замок в переплете ветвей.

— Иван! — Анна Ивановна встала. — Не знала за тобой провокаций!

— Поч-чему? Он заслужил наизнанку!.. Ну, друг мой, друг мой. Ведь пытался меня прижать? И я ничего. Все недвусмысленно — ты просил, я советую. Поопытнее тебя в таких материях.

Евстигнеев притянул стоявшую жену. Дал Косыреву наглядеться теперь уже желтизны листвы и темных елей на гравюре.

— В Ленинграде купил, — заметил он. — Воздух — это надо уметь. По-моему, замечательные гравюры... Н-ну. Что ж ты все-таки думаешь делать? Вроде вот-вот перевыборы.

— Недели через три.

— Мало времени. Есть на примете кто-либо не карманного склада?

Внимательные треугольные глаза Юрия Павловича промерцали в московском далеке...

— Вот. Добейся его рекомендации. И продумай сеть мероприятий. Эх, если б можно было! В два счета навел бы у тебя порядок.

— Да? — с ехидцей обрадовался Косырев. — А не думаешь, что коллектив разбежится? Под таким давлением...

— Он у нас оч-чень о себе неплохого мнения, — вставила Анечка.

Евстигнеев перевел глаза с одного на другого и засмеялся.

— Вмиг загнали в угол. А я как раз комплимент собрался. Не идет тебе роль сироты казанской. Ишь, скулы-то, глаза, руки. Не тот облик, не беспомощного человека. Ты сила — понимаешь? И в тебе есть человечески располагающее. А это редкость, без особых усилий вызывать доверие. Береги это свойство и умело используй.

— Хм, если умело, — Косырев надавил на слово опять не без ехидства, — если умело, не пропадет ли свойство?

— Тебе поверить, вся педагогика насмарку, М-м-м, нашел! Мягкая твердость. Да-да. Власть авторитета, таланта. Разоблачение дутых величин — вещь непростая. И пока... Пока ты младенец в тонкой кожице. Для всего уязвим, для всех насморков и поветрий. Ты затаился, конечно?

— Не без того.

— Новое направление... Вот тут всяким советам конец. Пока не докажешь наглядно, и партия помочь тебе не сможет. Да и то...

— Ну, Иван. Мы же за столом. Хватит, в самом деле, поучений.

— Погоди, ему уже нравится. Твой долг победить, долг...

Сумел быть руководителем на прямой, сумей и на повороте. Разные вещи. Но напоследок запомни, Анатолий. Твои достоинства и твои недостатки — одно целое. Поразмысли.

Евстигнеев кончил и поднял руки вверх: сдаюсь, сдаюсь, если что-то не так, если обидел. Косырев незаметно вздохнул. Да, он обратился по верному адресу, II действительно, перед ним был политик, экономист, техник, психолог, педагог, а в каком-то смысле и художник, ваятель. Д-да. А вместе, кто же он вместе? Руководитель. Один, может быть, из лучших в своем роде. Энергия человека на взлете будила ответную, и это, наверное, так наглядно проявилось в выражении лица Косырева, что Евстигнеев вскричал:

— Однако, Анька, гляди! Совсем ожил!

— Ты жуткий, невозможный человек, Иван Иванович!

В глубине снова пробили часы. Косырев сдвинул обшлаг — проверить.

— Перестань, — сказал Евстигнеев. — Еще целых пять часов.

Они переглянулись с улыбкой — все трое единомышленники... Вспыхивали, перемигивались огоньки. Два, три, а может, и больше. Вспыхивали в пространстве мысли, звенели, как колокольчики, как бубенчики.

Забытый гусь подернулся парафиновой пленкой.

— Что же мы? — спохватился Евстигнеев.

Oн пододвинул блюдо — разре́зать — но остановился. Теперь услышали все трое, не только Косырев.

Прорвавшись через открытое окно, издалека донесся звон двух колокольчиков, один побасовитее, другой потоньше. Звон сплетался, колокольчики приближались наперегонки, все усиливались и вдруг рассыпались в трели, в быстром дождичке бубенчиков. Заклацали подкованные копыта.

— Тпр-руу...