Передышка

добро. Все вокруг молчат, ни один человек не подошел, не спросил, что случилось,

не посоветовал, как быть, не предложил помочь. За каких-нибудь полчаса все

разлюбили Суареса. Я-то с ним не разговариваю уже много лет (с тех пор, как застал

его выписывающим из книги секретные цифровые данные — он собирался передать

их одному из директоров, чтобы настроить его против остальных), но, клянусь, как

раз сегодня мне захотелось подойти, сказать ему пару добрых слов, как-то утешить.

Я этого не сделал, потому что Суарес — грязный тип и сочувствия не заслуживает,

но все же противно смотреть, как все разом — все, начиная с самого генерального

директора и кончая последним рассыльным,— вдруг к нему изменились, и только

оттого, что дочка Вальверде с ним порвала. Странное дело, оценка деловых качеств

служащих нашего коммерческого предприятия в значительной степени зависит от

чьих-то любовных шашней.

Суббота, 22 июня

Не был в конторе. Вчера, воспользовавшись всеобщей радостной суматохой,

попросил у управляющего разрешения не приходить сегодня. Разрешение было дано

с добродушной улыбкой и даже с лестным замечанием в том смысле, что трудно,

62

дескать, представить себе, как они обойдутся без основного ведущего работника.

Может, дочку Вальверде собираются всучить мне? Ну и ну.

Мебель привезли, я работал как негр. Получилось недурно. Никакого

ультрамодерна. Не люблю я эти функциональные стулья, ножки у них до того

непрочные, просто смешно — подламываются от одного косого взгляда. И спинки,

словно нарочно, не по росту сделаны, в расчете на кого-то другого, — тоже ничего

хорошего. И лампы современные мне не нравятся, всегда они освещают как раз то,

на что ни тебе самому не хочется смотреть, ни другим: паутину, например, тараканов

либо электропроводку.

Впервые в жизни, кажется, я устраиваю жилье по своему вкусу. Когда я

женился, моя семья подарила нам спальню, а семья Исабели — столовую. Никак они

не вязались одна с другой, впрочем, это никого не волновало. Затем явилась как-то

теща и говорит: «Вам нужна картина для гостиной». Сказано — сделано. На

следующее утро уже висел на стене натюрморт: колбасы, кусок засохшего сыра,

дыня, каравай хлеба домашней выпечки, бутылки с пивом, да что там долго говорить

— я лишился аппетита на целых полгода. После этого всякий раз по случаю какой-

нибудь торжественной даты очередной дядюшка присылал нам то картину с чайками

для спальни, то пару майоликовых голубков, до того трогательных, что прямо тошно.

После смерти Исабели прислуга, время и моя небрежность справились мало-помалу

с натюрмортами, чайками и голубками, а Хаиме наводнил дом жуткими шедеврами,

которые без длительных и настойчивых разъяснений понять невозможно. Иногда я

вижу, как Хаиме и его друзья застывают в немом восторге перед картиной, на

которой изображен кувшин с крыльями, вырезки из газет, дверь и мужские половые

органы, а потом говорят: «Какая ужасная репродукция!» Не понимаю и понимать не

хочу, потому что, если по-честному, все их восхищение — одно притворство! Я как-то

раз спросил: «Почему бы не повесить какую-нибудь репродукцию картин Гогена,

Моне или Ренуара? Чем они плохи?» И тогда Даниелито Гомес Феррандо, дуралей,

который ложится в пять утра, потому что «ночные часы есть часы подлинной жизни»,

а брезглив до того, что не ходит в рестораны с тех пор, как увидел там человека,

ковырявшего в зубах, так вот именно этот тип ответил мне: «Но мы ведь живем в век

абстракции, сеньор». Сам же он наводит на размышления отнюдь не абстрактные:

брови подбриты, жеманится, словно беременная кошка.

63

Воскресенье, 23 июня

Я отпер дверь, пропустил ее вперед. Вошла маленькими шажками, стала

осматривать все очень внимательно, словно хотела впитать в себя постепенно свет,

воздух, запахи. Провела ладонью по секретеру, по софе. В спальню даже не

заглянула. Села. Постаралась улыбнуться и не смогла. Мне показалось, что у нее

подогнулись ноги. Подняла глаза на репродукцию на стене. Сказала: «Боттичелли».

Ошиблась — Филиппо Липпи. После как-нибудь скажу. Стала расспрашивать, на

каких условиях я нанял квартиру, из какого магазина привез мебель, несколько раз

повторила: «Мне нравится».

Было семь часов вечера, солнце почти уже скрылось, в последних его лучах

кремовые обои стали апельсиновыми. Я сел с ней рядом, она напряженно

выпрямилась. Крепко вцепилась в сумку. Я взял сумку у нее из рук. «Не забывай —

ты здесь не гостья, а хозяйка». Она старательно боролась с собой: провела рукой по

волосам, сняла жакет, вытянула ноги. «В чем дело? — спросил я.— Тебе страшно?»

«У меня разве такой вид, будто мне страшно?»— ответила она вопросом.

«Откровенно говоря, да».— «Может быть. Только я боюсь не тебя и не себя».—

«Знаю. Ты боишься Этой Минуты». Она как будто немного успокоилась. Одно лишь

несомненно — она нисколько не притворялась. Испугалась на самом деле, даже

побледнела немного. Не похожа она на прежних моих приятельниц: согласится

такая, бывало, ехать в меблированные комнаты, а перед тем, как сесть в такси,

непременно закатывает истерику, начинает рыдать и звать маму. Она же, сразу