Передышка

ведь ничего сложного. Я давно уже привел в порядок свой послужной список,

заплатил все требуемые взносы, проверил регистрационную карточку. «Твой

приятель обещает, что долго тянуть не будут». Моя пенсия — постоянный предмет

наших бесед с Эстебаном. Давно уже заключили мы нечто вроде молчаливого

соглашения — говорить только на эту тему. Сегодня, однако, я сделал попытку

нарушить соглашение: «Ладно, расскажи-ка лучше немного о себе. Мы никогда не

говорим с тобой толком». — «Это верно. Потому, видимо, что и ты и я очень уж

всегда заняты». — «Видимо, так. Только скажи: у тебя и вправду много работы в

вашей конторе?» Дурацкий вопрос, оскорбительный. Ответ можно было предвидеть,

но я не предвидел. «Ты что хочешь сказать? По-твоему, мы, государственные

66

служащие, все бездельники? Это ты хочешь сказать? Ну ясно. Только вам,

почтенным служителям коммерции, дарована способность трудиться честно и

добросовестно». Я разозлился вдвойне, потому что сам был виноват. «Слушай, не

заводись. Вовсе я не это хотел сказать, даже и не думал. Обидчивый ты, словно

старая дева, или, может, чувствуешь, что рыльце в пушку». Против ожидания он не

сказал в ответ ничего резкого. Ослабел, наверное, от жара. Мало того, стал даже

оправдываться: «Может быть, ты и прав. Вечно я в дурном настроении, а отчего —

не знаю. Кажется, на самого себя злюсь». В качестве признания, да еще от

Эстебана, эти слова кажутся преувеличением. Однако как самокритика они, на мой

взгляд, весьма близки к истине. Я уже давно подозреваю, что Эстебан действует

наперекор своей совести. «Что ты скажешь, если я оставлю государственную

службу?» — «Сейчас?» — «Ну, не сейчас, конечно, а когда поправлюсь, если

поправлюсь. Врач сказал, что я, наверное, несколько месяцев проболею».— «А

почему вдруг такой крутой поворот?» — «Не спрашивай. Мало тебе разве, что я

решил уйти?» — «Вовсе не мало. Я очень рад. Меня только беспокоит: если

понадобится отпуск по болезни, легче его получить на теперешней твой службе». —

«Тебя же вот не уволили, когда ты тифом болел? Ведь не уволили, правда? А ты

около шести месяцев не ходил на работу». Говоря по правде, я спорил просто для

собственного удовольствия — приятно было слышать его возражения. «Пока что

самое главное, чтобы ты поскорее выздоровел. А там посмотрим». И тут Эстебан

принялся рассказывать о себе, о своих возможностях, о своих надеждах. Говорил он

так долго, что я явился в контору только в четверть четвертого, и пришлось

извиняться перед управляющим. Я знал, что опаздываю, но прервать Эстебана не

имел права. Ведь он доверился мне в первый раз. Невозможно было обмануть его

доверие. Потом говорил я. Давал советы, но в форме весьма общей, довольно

расплывчато. Не хотел его пугать. И надеюсь, не испугал.

Уходя, похлопал сына по колену, торчавшему под одеялом. И он улыбнулся

мне. Господи боже мой, совсем незнакомое у него лицо! Может ли это быть? Но с

другой стороны, незнакомец оказался очень даже симпатичным. И он мой сын. Как

хорошо.

Пришлось остаться в конторе допоздна и, следовательно, отложить начало

моего «медового месяца».

67

Вторник, 25 июня

Работы до черта. Значит, завтра.

Среда, 26 июня

Опять просидел в конторе до десяти вечера. Буквально лопаюсь от злости.

Четверг, 27 июня

Сегодня, кажется, конец всей этой суматохе. Никогда еще не требовали с нас

такого количества самых бесполезных сведений. И отчет уже на носу.

У Эстебана температура упала. И то хорошо.

Пятница, 28 июня

Наконец-то. В половине восьмого вырвался я из конторы и отправился в

квартиру. Она пришла раньше, отперла дверь своим ключом, расположилась как

дома. Встретила меня весело, без прежней суровости, поцеловала. Мы ели,

разговаривали, смеялись. Потом легли в постель. Все было так хорошо, что и писать

не стоит. Я только молюсь: «Пусть так будет и дальше» — и, чтоб господь меня

послушался, стучу по дереву.

Суббота, 29 июня

Кажется, болезнь Эстебана не так уж серьезна. Сделали рентген, анализы, и

оказалось, что врач зря нагнал страху. Этому типу доставляет удовольствие пугать

людей: наговорит всяких ужасов, распишет бог весь какие жуткие хвори, а потом

выясняется, что все не так уж страшно; тут родные, как правило, облегченно

вздыхают и платят не только без возражений, а с благодарностью самый что ни на

есть высокий гонорар. Робко, полный стыда за свой неприличный поступок, задаешь

человеку, жертвующему своей жизнью и своим временем, вульгарный грубый вопрос:

«Сколько я вам буду должен, доктор?» Он глядит снисходительно, великодушно, в

некотором смущении отвечает: «Ради бога, друг мой, у нас еще будет время

поговорить об этом. И пожалуйста, не тревожьтесь, со мной у вас никаких

сложностей не предвидится». И тотчас же, спасая человеческое достоинство и

воспаряя над темной прозой, ставит точку и с новой строки принимается рьяно

объяснять, какой отвар следует завтра дать выздоравливающему. Потом наступает

68

наконец «время поговорить об этом», и вам просто присылают по почте счет;

прочитав сумму, вы впадаете в состояние легкого шока, быть может потому, что не