Перегной

Выход с площади в узкую улочку кипел и бурлил, клокотал как чудовищный адский котел с невообразимым варевом из брошенных в него жертв. Над его поверхностью еще крутились и колыхались, уже ненужные, флаги и транспаранты, портреты вождей, лозунги наступавшей и минувшей эпох. Раскрашенные, размалеванные рожи нынешних провозвестников паскудства, со своими новыми отвратными символами и шершавые, сморщенные от старости и пережитого за жизнь горя лица ветеранов сталкивались в этой пене и погибали. Казалось что некий, неслышно явившийся миру в этот час сатана, столкнул их здесь, в последней на земле битве добра и зла.

* * *

«Помидорная бомбардировка» бессмысленная и безумная, вместе с начавшимся исходом толпы происходила от силы минуту, а мгновения когда переплелись с собой два потока — обезумевший и жаждущий —  и началась давка наверное секунд тридцать. Мне же все это зрелище показалось вечностью. Но и вечность имела в этот день свой предел, и когда он подошел, когда я осознал весь кошмар произошедшего и в ужасе отпрянул от края крыши, прозвучала команда предводителя к отходу.

Акционеры отходили, пригнувшись, похватав свои рюкзаки и прочие пожитки к люку в центре крыши.  И даже сквозь намотанные на лица платки проступала печать безотчетного страха за содеянное, не боязнь кары, а именно ужас непоправимости произошедшего. Глаза их, только минуту назад сияющие и полные задора, сейчас были тусклы, растеряны, стеклянны.

Уходя одним из последних я окинул взглядом крышу, и сквозь слоившийся  воздух жаркого дня  увидел на крыше дома напротив, — там, где перед началом шествия, я заметил съемочную группу, — бесстрастный глаз телекамеры, как огромный прицел снайпера, выцеливающий меня для расстрела в упор. Мои руки  инстинктивно дернулись к лицу и только тогда я понял, что был единственным человеком на крыше, не имеющем на лице повязки—банданы. Я, уже и не помня о давке внизу, забыв о том, что совсем рядом увечатся и гибнут люди, повинуясь своей подлой, не к месту трусости, в два прыжка оказался у люка и сиганул в его равнодушную, нагретую солнцем до состояния кипящей крови пасть.

Внутри здания было жарко и сухо. Неровно били солнечные лучи сквозь занавешенные рваной защитной сеткой оконные проемы. Казалось что это прожекторы шарят по грудам хлама вслепую, ища преступников сотворивших тяжкий грех.

По стоящей столбом пыли уводящей в сторону дальней лестницы я понял, куда отходили доморощенные недобоевики и побежал следом. Выскочив на лестничную площадку я услыхал топот ног и увидал их самих, стремглав уносившихся прочь по бетонным коридорам лестничных ходов. Они возбужденно  гомонили и цветастая их одежда мелькала в разрывах пролетов. Это бегство,  всем скопом, вниз, по тесному туннелю напоминало мчащееся под напором воды по унитазному стоку дерьмо. И я присоединился к этому потоку. 

5.

Во рту, словно бетон внутри мешалки, бесформенный и комковатый, ворочался язык. Он ощупывал нёбо, десны, зубы, пытался проникнуть к горлу в поисках влаги. Тщетно. Влаги не было ни капли. Не в силах уже совладать с жаждой я вышел из состояния то ли сна, то ли дремы — моего обычного состояния с похмелья.   Тотчас в мозгу все взорвалось и заискрилось, точно одновременно зажгли в ней тысячи спичек и селитра зашуршала, затрещала, защелкала. В голове начался пожар.

Не в силах больше терпеть эту дикую боль, когда и в мозгу все горит и снаружи на череп давят, буравят его сотни бормашин, продираются сквозь кость, пытаются проникнуть к глазам и высверлить их изнутри,  я встал. Меня  покачнуло, повело, я устоял на нетвердых ногах, едва не рухнув на дверной косяк и тяжелым, осторожным, как после долгой лежачей болезни, шагом двинулся на кухню.

Как мне ни хотелось пить, но я сперва достал аптечку, дрожащими руками вынул оттуда упаковку с болеутоляющим, выковырял две таблетки,  засунул их в рот и на сухую протолкнул в глотку. Она тотчас отозвалась горечью и я вспомнил, как вчера меня тошнило, сначала содержимым кишок, а потом, когда оно иссякло, какой—то горькой черной желчью.

После я долго пил воду,  потом лежал на кровати, прислушиваясь к угасающей боли, и наконец забылся.

Второй раз из забытья меня выдрал телефонный звонок. Он нарастал и нарастал, я все ждал пока он умолкнет, но он умолкал только затем, чтобы секунду передохнув раздаться опять. Мне пришлось, сквозь липкий пот обволакивающих меня рваных видений встать опять, причем в голове немилосердно кольнуло, выудить телефон из груды  одежды и нажать прием.

— Что, сокол ясный, отмокаешь? — раздался в телефоне голос Деда.

Я молчал.

— Отходишь от трудов праведных?

Чего ему надо, думал я, сегодня же вроде как воскресенье, бухой он что ли?

— Ну конечно, после таких похождений надо сил набраться, как же — продолжал ворчать Дед и в голосе его слышалось раздражение, злость и разочарование. — Ты, короче, чтоб себя в чувство привести включи—ка новостной канал Маратик, а я тебе перезвоню. — Сказал Дед, и дал отбой.