Перегной

По ночам здесь не стесняясь шныряли крысы, промышлявшие мусором, без счета вырабатываемым чревом огромного рынка — тысячами палаток, сотнями тысяч посетителей. С крысами бесполезно было бороться и только стаи бродячих собак изредка вступали с ними в схватку. И то скорее от скуки, чем борясь за существование. И тем и другим хватало отбросов. Но сейчас был день, крысы сидели в норах, а собаки, распластавшись, жарились на солнцепеке.  Днем здесь царили другие животные.

Смрад автомобильных выхлопов смешивался с вонью многочисленных палаток приготовлявших шаверму, гриль, шашлыки и чебуреки — от них несло перегоревшим, прогорклым маслом, кислым тестом, потом и пролитым пивом. Над ними кружились стаи мух, возле них ошивались нищие и попрошайки. От подземного перехода веяло плевками и ссаками, а также затхлостью запущенного подземелья.

Валяющиеся там и сям, никому не нужные бомжи, воняли всем сразу — гниющей плотью, дерьмом, немытым телом, преющей одеждой, сивушным перегаром и серой. Казалось они только вырвались из страшного подземелья, чудом сбежали из заключавшего их ада, поднялись на поверхность и без сил рухнули здесь. Они не интересовали ни милицию, ни социальные службы, ни примостившихся неподалеку проповедников, обещающих каждому божье царство, спасение, еду и приют. Да и сами себе они были не нужны.

А клоака кипела и пузырилась. И все это нагромождение ларьков и палаток, лотков, ящиков, мусора, кишащая толпа, жулики и мошенники всех мастей, собаки, бомжи  и прочий  сброд сгорал и плавился на солнце, как гигантская, никогда не подсыхающая блевота.

И с пролетающей где—то высоко в безоблачном небе космической станции наверное виделся наш прекрасный город как яркое и цветное пятно. И отсюда из его центра, расползающаяся все дальше и дальше, видна была на нем ржавчина, разъедающая его крепкое тело. Наверное оттуда казалось просто победить эту ржавчину — взять в руки мелкую наждачку и затереть пятно до сияющего блеска, истребить, вышоркать, заполировать.  Но отсюда изнутри, оно казалось непобедимым, живым и постоянно расширяющимся как дерьмо от брошенных в него дрожжей.

Частью дрожжей был и я, такой же теперь, как и многие вокруг нелегал и бродяга, по злой воле уже ставший частью этого диковинного мира, глотнувший легкими его смертельный, как трупный яд, воздух. И осознав это, хлебнув этого воздуха еще несколько  глотков я бросился отсюда вон, в дорогу из Прета в Кумарино.

Моё бегство было абсолютным безумием. Я осознавал это даже несмотря на то, что мои мучимые похмельем  мозги наверняка были  похожи  на кусок слипшейся ваты, бесцельно бултыхавшийся в мутной жиже между стенками черепной коробки.

Ну конечно же, допустим я доеду до Кумарино и там, как родного меня уже встретит наряд милиции, которому сообщили ориентировку. А куда еще податься парню, в стране, где цеховая принадлежность является отличительным знаком, тавром,  как у коровы. Как только корова с чужой отметкой забредет в другое стадо, её тут же выдернут и вернут, содрав небольшую мзду, хозяину. Ибо свои коровы дороже, свое стадо лучше и зачем заносить в него что—то извне, может быть болезни, а может и иное, непривычное местным животным мычание. Только в Кумарине, где у меня знакомых полным—полно я мог затеряться на время. Да и там постепенно пробьют все мои лежки и обложат, как волчонка, флажками.

Попытаться же выдать себя за представителя другого Цеха обречена на провал — несколько контрольных вопросов типа, вылечился ли староста такого—то конца дядя Миша или, а когда у вас следующее подвечье, что—то я забыл и сразу станет ясно — перед тобой чужак. Его надо если и не гнать, то держаться подальше, а еще лучше сдать властям. Конечно, в обычной ситуации все со всеми дружат,   ходят в гости, но у меня—то…

У меня дела были плохи. Я это осознавал еще и до покупки билета, но врожденное упрямство не позволяло мне идти  прямо в сети. Мне надо было побегать на воле, мои, только начавшие крепнуть крылья гнали меня вверх, в воздух, я должен был сполна насладиться полетом, накувыркаться в воздушных потоках. Судьба же вела меня в заточение.

Мне моя вина была не очевидна, зато очевидно было, что не замотав вчера на крыше лицо платком я превратился в одного из фигурантов дела. Как я успел узнать из телевизора, важный государственный чин, правозащитник и депутат Коновалов, тот самый, что переметнулся от нас к педерастам назвал произошедшее не «просто выходкой с ужасными последствиями, а самым настоящим терактом, направленным на срыв реформ гражданского устройства». После этих его слов  окончательно стало ясно, какую роль мне уготовили в позорном спектакле под названием «правосудие».  И я резко, не выключив телевизор, не взяв телефона, прихватив только деньги из заначки и паспорт, даже не закрыв дверь улепетывал куда глаза глядят.

Ну уж нет, рано мне быть, ребята, агнцем на заклание. Побегаю—ка я пока, попрыгаю, пораскину на досуге мозгами, вспомню все, что было вчера, понаблюдаю за новостями, все продумаю,  а там глядишь и объявлюсь. Только не надо меня торопить.