Перегной

А может и не осветили, а облучили и отравили меня её глаза, будто радиоактивный яд. Всего то и голос только прозвучал из трубки, а какие уже во мне расшевелились чувства.

Марат, тебя там шеф — пискляво и хрипло, подражая Люсенькиному голосу сказал я игриво. Расправил плечи, подмигнул себе в зеркало — старое, облупленное, повидавшее на своем веку и не таких чудаков как я и двинул, в отличном настроении, на встречу с шефом. Надеясь  на мимолетную встречу  с Люсенькой.

С этой девушкой у меня беда. Втемяшилась она в мою голову крепко и оттого теперь все мои страдания. По правде говоря, через голову—то и терплю я в жизни все неудобства. Что в неё попало не вытащить  никакими клещами. Вечно будет сидеть. Другое дело, что полезное или, как говорит моя бабушка «путнее» попадает туда  редко, испытывая огромные трудности, проникая окольными путями, через дырки и лазейки, кусты и заросли. Оцарапываясь и раздирая на заднице штаны. И,  все—таки попав, в таком неприглядном виде  остается навеки, ничем почти не отличаясь от  удобно угнездившейся  косматой дури.

Дурь же лезет туда «по зеленой», в распахнутые ворота, ломиться на ошалелых тройках с бубенцами, как по накатанному тракту купцы на ярмарку. Пошлые стишки и анекдоты, дурацкие загадки и всевозможная  чушь составляют основное содержимое моей башки.

Эта моя придурь  была подмечена давно, ещё в детстве. Всевозможные воспитатели и учителя, с годами прибавившиеся к ним тренеры и инструкторы, старшие по подъезду, цеховые старосты и участковые милиционеры, в общем  целая система, призванная сделать из меня полноценного члена общества с горечью констатировала — парень сообразительный, но ленивый. Бестолочь и охламон.

И родители мои, выслушав наверное в тысячный  раз оглашаемый, один и тот же приговор, соглашались и со вздохом кивали — что поделаешь, такой вот он у нас поперёшный.

Не сказать что я совсем уж пропащий. С детства, сколько себя помню, меня влекло к книгам. Читать я выучился в три года.  И когда в школе мои одноклассники зубрили букварь, меня отсаживали отдельно и вываливали ворох детских книг. Сказки, потешки — всякую рухлядь, которую тащил в школу родительский комитет.

С тех пор так и повелось, что чтение мое было запойным и бессистемным и никаким краем не соприкасалось с программой предмета «литература». Из всего этого замечательного в кавычках предмета осилил я, да и то в старших классах, только стих Блока о некой прекрасной даме. И то  из корыстных побуждений. Прогуляв весь год литературу, встал я однажды перед выбором — либо любым способом получать по ней годовую отметку, либо переходить в шестуху, как называли у нас, в городке по порядковому номеру шестую вечернюю школу. Прозвище шестуха прочно прикреплялось и ко всем её выпускникам и служило синонимом, с оттенком презрительности, к определению придурок. «Он же шестуха, что с него взять» — небрежно говорили горожане о любом пропащем.  В общем, для меня это был не вариант.

Тогда—то у меня и созрел коварный план очаровать и обаять нашу учительницу по литературе, Владу Натановну, старую романтичную деву в толстых линзах и шерстяных, в любую погоду одетых чулках. 

«Мы встречались с тобой на закате,
Ты веслом рассекала залив,
Я любил твое белое платье,
Утонченность мечты разлюбив» 

Прочел я нараспев в гулком и пустом кабинете литературы перед потрясенной Владой Натановной. Со стен на меня изумленно пялились классики, я волооко, склонив голову, глядел на педагогиню  и часто вздымал щуплую грудь. У училки тоже сбоило дыхание.

— Мааальчик мооой — с  пристоном протянула она. Но тут же поправилась и уткнулась в журнал.  Потом  вскинув голову глянула на меня повлажневшими глазами и всплескивая руками,  хватая воздух, с экспрессией выпалила — Галеев! Я поставила тебе три, вот так вот закрыв глаза!

И  показала как закрыв глаза она поставила мне три: затрясла головой, как это делают увядающие женщины, пускающиеся в последний в жизни, осенний разгул.

Тогда то я, совсем еще мальчишка, и понял, что если иметь дело с бабами, то только не с училками. И еще — для того чтобы творить с бабами все, что тебе заблагорассудится, нужно не так уж и много. И решил на них здорово не растрачиваться. У меня всегда так — только пойму что под силу мне что—либо, как тут же теряю к нему интерес.

Было конечно несколько первых любовей, с прилагаемыми к ним страданиями — все  надуманные и взращенные искусственно, как и любые юношеские чувства. Потом были и настоящие романы, которые только подтвердили мою догадку. И отовсюду я выходил без потерь. Как с гуся вода. Влюблял, покорял, бросал. А вот с Люсенькой у меня вышел облом. И что самое обидное, долгое время длящийся облом.