Перегной

— А чего ждать? Второго пришествия? Может я чем помогу, чтоб не шататься праздно.

— Нно! — взвился Федос, — ты про пришествие—от не балаболь, чего не знаешь. Чего бестолковкой своей не чувствуешь — молчи о том! Крамолу—от гони от себя, еретик!

— Извините, я просто спросил.

— Спросил, да устами в кал угодил!

— Все равно извините.

— Бог простит, — сердито буркнул Федос, — а мне уж тем более велено.

Он зашевелил бородой, забуркал, но сердился уже в напраслину, по инерции, сбавляя ход.

— Так отчего баньку—то не правите.

— Оттого, сыне мой, что ты в ей жил непутевый, а в тебе бесы! Отстоять баньку надо от духа твоего да от нечисти. А там уж, с божьею подмогою, и новую сладим.

— Какие бесы?

— Такие. Думаешь, мало в человеке бесов. Некоторым жизни не хватит, чтобы всех из себя исторгнуть. Живет человек вроде праведно, а одержим.

— А мои, выходит так, все из меня вышли и в бане жить остались. Навроде лешего.

— Все не все, но верно говоришь, какая—то часть осталась.

— А вы их молитвой, дядя Федос… Чего ж баньку рушить.

Федос опять засердился — ты мне еще посоветуй, советчик. Нам в вере нашей даже из одной посуды с мирскими пить нельзя, а тута баня. Без тебя ино разберусь.

Мне опять пришлось извиняться.

— Где приютился? — Теперь уже Федос сменил разговор.

— А тут неподалеку. Внизу под горочкой, у пруда. У мужиков в вагончике.

— Это у антихристов штоль? И зелие с ними пьешь?

— Ну у антихристов, не у антихристов — я того не знаю, а люди добрые, незлобивые. А зелие… Угощают, чарку поднесут — так выпью.

— Ну, коли так, то уж извини. Чарку тебе поднести не могу. Нам этого не можно. Ты вот что — не ходи в нашу улочку, не мути людей.  От греха, прошу, не ходи.

— А чего народ? Я тоже,  между прочим, народ… Нет, ну если вы просите.

— Прошу. В том—то и дело, что ты — народ, а они люди.

— А есть разница?

— Конечно. Народ,  на Руси—от, он в древлем благочестии Богоносцем был, разумеешь?

— Не очень, если честно.

— Призван был Господом нашим русский народ быть апостолом. Посланником воли божией  и во славу Его,  для других народов. Весь народ  был наделен Им одной душой. Общинной. Особая Благодать Божья снизошла не на отдельных людей, как  на апостолов Христовых, а на весь мир русских людей. Призван он был, аки апостолы, но весь разом, всем миром, всей мирской душой на особое служение. Разумеешь?

— Не очень, но начинаю понимать, очень интересно излагаете. А почему ваши люди тогда не народ?

— А потому, Витенька, что во времена Никитки—Патриарха искусился народ дьяволовым наущеньем, отпал от веры древней, отринул её и принял веру сатанинскую, веру антихристову. И теперь вся душа мирская, частичка коей в каждом живет, находится под его, антихристовою,  властью.

— Ясно. А вы, значит, от мира отгородились и свои души сохраняете?

— Правильно разумеешь.

— И мою душу вы, значит, спасти хотите?

— Опять верно мыслишь?

— Дядя Федос, не вдаваясь в подробности, каким способом вы это делаете, спрошу — как вы мою душу отделите от общей, надлюдской души всего народа?

— Таинствами. Таинствами, Витенька.

— Таинствами? Так я крещен в младенчестве.

— А ты покайся! Хотя и крещение твое в дьяволовой купели. То вера не истинная, не древняя, ну да не в том дело. Ты покайся поначалу во грехах во своих.

Федос бормотал еще что—то. Бормотал убедительно, как будто бы ввинчиваясь в мозг и душу вязью красивых, но маловразумительных слов. Бормотал нескончаемым потоком, постоянно предлагая разные решения и заменяя их на новые, так, что разум уже чувствовал утомление. Он действовал точь в точь как гадалка на торговой площади — не отпуская внимание ни на шаг, стягивая его в паутину слов и размытых смыслов.

Но я вспоминал. Вспоминал что—то из обществознания в школе, что—то из проповедей, на которые меня брала матушка в далеком детстве. И эти воспоминания о доме нахлынули на меня особенной, домашней теплотой и помогли вырвать разум из тенет.

— Дядя Федос, разреши вопрос?

Федос, на полуслове прервав речь, опешил.

— Я когда при смерти лежал, ты как, соборовал меня?

— Чего?

— Елеосвящение творил надо мною?

Федос смутился, но ненадолго. Передохнув буквально мгновение он собрался мыслями и вновь повел повествование. О греховных мыслях, коими успела наполниться моя душа с тех пор, как я пришел в себя. О душе — вместилище греха. Об отпадении от веры и приходе антихриста. Он еще много чего говорил, но был уже неубедителен. Не то, чтобы я уложил его убойными аргументами в богословском споре. Просто с меня  как бы слетели шоры некого гипноза.

Мы еще поговорили, о том и о сём, а потом расстались. Как напутствие, я получил на прощанье совет не заходить более без нужды на Федосову улочку. Хотя я бы с удовольствием назвал её Настенькиной. 

5.

К вечеру похолодало. Добытчики что—то задерживались, а может, в кои—то веки, вернулись в семьи. Я палил костер и предавался одиночеству. Оно и к лучшему. Самогон уже надоел и пустопорожние разговоры, то да потому, тоже. Можно было раскинуть на досуге мозгами. И тихий вечер  и треск поленьев в костерке — все этому способствовало.