Перегной

Ой вы цветики,
Ой вы лютики,
Ох денёчки мои,
Злые—лютые,
Молодая я,
Ноги бОсые,
Да обрезаны,
Русы косы—те…
Ой да где же вы,
Мамки—Тятеньки,
Ручки нежные,
Мёды слатеньки,
Ой и пила я,
И гуляла я,
А теперь казнить,
Поведут меня…
Погубилась я,
Неприкаянно,
Полюбилась я,
С Ванькой—Каином,
Миловались с ним,
Дни и ночьки,
По овраги—пни,
По лужочкам…
Повстречались нам,
Люди вольные,
Привечали нас,
Хлебом — солью,
Кистеньками те,
люди хлопали,
Хоронилися,
Гатью—топями…

Мы ж работать,
Ох не любили,
И татьбою,
С ними зажили,
Ох и били мы,
Ох и грабили,
Водку пили,
Да глотки жабили,
На шелках—парчах,
Спали ноченьки,
А теперь в бичах,
Драны боченьки…
Как—то взяли нас,
Псы казённы,
Когда были мы,
Пьяны—сонны,
Заковали нас,
Да по каторгам,
Провожали в глас,
Словом матерным…

По застенкам, по дыбам,
Нас мучали,
Да кнутами по рылам,
Окучивали…
Как—то быти мне,
Сиротинушке,
Не поесть мне,
Красной рябинушки,
Вот деваху,
Меня, голубицу,
Поведут на плаху,
Казниться…
В чем вина моя,
Знаю — ведаю,
Девки—дуры, я,
Вам советую,
Чтоб не кончить жисть,
Нераскаянной,
Не любитесь вы
С Ванькой—Каином. 

Песня проникала  в душу легко и глубоко, как засапожный воровской нож в сердце. Под конец она просто ввела меня в транс, какой наверное испытывали все беглые каторжане от таких вот тягучих «жалестных» песен. А с трансом этим одновременно застила мне глаза пелена и с ней пришло воспоминание, откуда я эту песню знаю. Тот же голос, только тихо—тихо пел ее бывало, когда я валялся, в беспамятстве, у Федоса в бане. Это была Настя.

Когда морок исчез я уже был на полянке, почти в центре ее, посередь странных столбов.  Светило солнце, лес был полон птичьего гомона, приветливо поддувал ветерок, а девушки не было. Я был один и как—то особенно остро переживал свое одиночество.

В который уже раз за сегодняшний день я чувствовал  душевное потрясение. Терзания налетали на меня и  счищали, как ветер — суховей, наносную шелуху. А вместе с ней сбивали спесь и норов.  О, Господи, когда же все это закончиться! Когда же я, наконец, успокоюсь и умиротворюсь. За что мне это.

Девушки нигде не было. Пропала, как огневушка—поскакушка из сказки. Как русалка, закружила песней, заворожила, лишила на время рассудка, а потом отвела глаза и сгинула как и не было.

Ошалелый, я не сразу понял откуда пришел и как теперь выбираться. Осмотревшись, понял, что странные столбы, огораживающие площадку, это вовсе не столбы, а высокие пни когда—то росших здесь деревьев. Их  будто кто—то гигантский переломил, как спички, на высоте около трех метров.  Обломки стволов лежали тут же, на земле, почти истлевшие. Их явно  стащили со стволов и уложили по краям площадки в правильный квадрат.

Все это напоминало скорее площадку для игр, какие любит обустраивать детвора в укромных парковых уголках для своих важных детских дел, если бы не относительная отдаленность от деревни. Да и обломленные на одном уровне, могучие деревья — это  не каждому взрослому посильная работа.

Местечко было странным, но еще больше я оторопел, когда, оступившись, подался спиной назад. Спина моя уперлась во что—то холодное и заунывный жуткий гул вдруг завибрировал и взвился за моими плечами. Я инстинктивно вжал голову в плечи, закрыл ладонями уши и присел, ссутулившись.

Когда звук, истончившись, исчез в вышине я осторожно разжал уши, но все так и сидел, не вставая, боясь даже представить, что за жуткое неведомое нечто находится у меня за спиной. А за спиной было тихо. Я посидел еще, потом осторожно опустил руки к земле. Сзади не последовало никакой реакции. Я загреб в ладонь песок и, не оглядываясь, кинул его за спину, тотчас, в страхе, вжав опять голову в плечи. Крупицы песка ударились  о что—то и покатились, шурша по этому неизвестному  к земле. Звук был тихий, слегка гудящий, как будто сзади стояла  металлическая бочка.