Перегной

— Толян, а скажи — «гвоздика»?

— Зачем это?

— Ну скажи — «гвоздика», трудно что ли?

— Ну,  гвоздика.

— Не кизди—ка! Как говаривала одна моя штыринская знакомая, потомственный, между прочим, интеллигент.

— У тебя барахла меньше, чем пол кузова. И то ты его здесь сгрузишь. Останется у тебя фляга с маслом,  и еще по мелочи. А меди, я её видел, четыре мешка, не больше чем по 100 килограммов. Какой, Толик, нафиг, перегруз?

— Сколько? Четыре мешка по 100 килограммов?!

— Ну да, не больше.

— И все? — Толян разволновался, забегал от камня к машине и обратно, смешно тряся волосатым пузом. Оно нависало над ремнем и выбивалось из—под рубашки. Он, со своим пузом, раскрасневшийся и пыхтящий был сейчас точь—в–точь перевоплотившися в человека жирный кот, застуканный за поеданием хозяйкиной сметаны. Та же паника, затравленность и лихорадочное соображение — куда бы деться.

— А бобышки?

— Какие бобышки?

— Такие тяжелые бобышки.

— Нет, Толян, про бобышки я ничего не знаю.

— Да как не знаешь? — Толян подскочил ко мне и с силой рванул за куртку. — Бобышки где.

— Висеть на крепких руках Толяна, в натянутой на  подмышки куртке было больно, а просить отпустить — бессмысленно. Толян обезумел. Я не придумал ничего лучше, чем как—то извернувшись, ткнуть ему зажатой в зубах сигаретой в щеку. От неожиданности  он отступился.

Мы сидели, и морщась растирались. Толян тер щеку, а я бока.

— Поможешь погрузить? — спросил он примирительно.

— Нет. Медь не моя, как я чужое  грузить буду. Вот если б ты меня подбросил…

— Да не могу я, — глазки Толяна забегали, усы встопорщились, — понимаешь, не могу. Вот на следующей неделе — с нашим удовольствием.

— Толян, я еще куртку свою сверху, в счет проезда кладу.

— Нет, Виктор. Нет. Все. В этот раз не могу. Показывай, давай, где медь.

— Я повел его за вагончик. Там была устроена специальная яма с дощатым настилом. Настил, через ржавую лодочную цепь, перекинутую к намертво вбитой в землю трубе с петлей запирался на чудовищного вида старинный замок.

— Ну  и где ключ?

Я сходил в вагончик, в укромное место за ключом.

Толян полез в яму, долго по ней лазил, цокал языком, сокрушался, бормотал, — искал бобышки. Потом вздохнул, подсел, ухватил один мешок и стал поднимать наверх.

— Принимай.

Я принял и потянул. Толян, тужась, толкал снизу. И тут мне в голову пришла  мысль  как наказать жадного и строптивого засранца. Дождавшись, когда мешок выйдет из ямы, что называется внатяг, когда и Толян держит его на вытянутых руках, подпирая, и я держу уже на уровне груди, я чуть ослабил тягу. Мешок тотчас осел на руки Толяну. Было видно, что руки его мелко подрагивали, на лбу выступила испарина.

— А ведь если я сейчас мешок отпущу, он тебя пожалуй придавит, а, Толян?

— Ты чего. — Просипел тот испуганно.

Я еще чуть припустил мешок. Толян застонал от напряжения.

— Ты чего, Вить? — повторил он, уже срываясь на шепот.

— А ничего, просто урод ты, Толя! Скажи — я урод. — И я еще чуть—чуть стравил мешок.

— Я… Урод… — выдавил из себя Толян.

— Я стырил  нож.

— К…к…ой н…ож?

— Я стырил у Виктора нож!!! — повысил голос я.

— Я. Ст….л у ик…о…а н…ж, — с надсадой, из последних сил выдавил Толян. Я потянул мешок  вверх.

Мы сидели на траве  и часто дышали. Толяну было совсем тяжело. С волос пот тек струями, а рубашку было — хоть выжимай.

— Нож мой где? — отдышавшись и вставая сказал я. Толян сидел не двигаясь, опустив голову и молчал.

— Нож?

— Нету. Дома. Оставил. — Толян говорил, будто выплевывал сквозь тяжелое дыхание слова.

В бардачке машины я своего ножа не нашел. Нашел другой, тоже явно зековской работы, выкидной, с фиксатором, отлично наточенный, с узким лезвием длиной сантиметров 15. Почти стилет.

Через полчаса я уже стаскивал дрожжи, сахар, сигареты да утварь в вагончик. А Толянова машина медленно пылила, поднимаясь на склон, загребая колесами, словно муравей, тянущий непосильную ношу, лапами.

Вечером прибежал взъерошенный Полоскай. Он отдышался и тут же принялся узнавать насчет Толяна. Я рассказал все как было, утаив только наши личные с Толяном разборки.

— А бобышки? — спросил Полоскай.

— Какие бобышки?

Полоскай все понял, и полез зачем—то, не раздеваясь в воду. Побродил по воде вдоль берега, там, где осока подходила вплотную. Вернулся, озадаченный, обратно. Схватил жердь, опять залез в воду и стал разгонять жердью скопившуюся ряску. Потом вылез, сел рядом со мной и закурил.

— Ничего не понимаю, ты бобышки отдавал Толяну?

— Да какие бобышки! Чего вы все с этими бобышками привязались?

— Там, под берегом, бобышки были подтоплены — 10 штук.

— Никаких бобышек я не видел. Ты хоть обьясни, что это такое?

— А где они тогда?

— Да, кто, Полоскай?

— Да бобышки же!

— А я откуда знаю!

— Ты их точно не отдавал Толяну?

— Полоскай, ты хоть парень и хороший, но что—то злить меня начинаешь — я не знаю, что такое бобышки, ни разу не видел их в глаза, и уж тем более не отдавал Толяну.

Полоскай, не докурив, вскочил и умчался также стремительно как и появился.