Перегной

А народу вокруг поубавилось. Стало спокойнее. Разбрелся народ, закучковался поодаль. У бани колдыри, уже оч-чень хорошо наетые. У поленницы Рыжий со своей бабой, плакальщицей да еще парой "сестер милосердия". Ближе к осыпи Федос и несколько баб из тех что помоложе да по доверчивей. Вперед, шагах в пяти от меня Кочуманиха и несколько бабок. Рядом со мною два бородача, и те квелые. Кемарят, но не спят. И рассвет занимается. Кроваво так брезжит. Недобро. Парит уже от земли. Упокоенно так парит - типа, тепло во мне. Всех вмещу, всех укрою в своем чреве, и живых и мертвых. Всех упокою.

Только мне непокойно. Где же зазнобушка моя, где моя подруженька. Кочуманиха увидала мое беспокойство, переморгнулась, все поняла шебутная старушонка, шепнула что-то товарке, та озырнула кругом, и бочком-бочком вокруг школы куда-то спятилась. Две-три минуты, всем молодым бы такую проворность, и обернулась она, доложила что-то Кочуманихе. Та мне опять глазами зырк, мол в доме Софья, все с ней в порядке, жива - здорова. Заперли, видать. И то ладно. Слава тебе, Господи!

А народ на меня поглядывает, головами укоризненно покачивает. И все ждет чего-то. Чего-чего? Ну не убьют же они меня, в самом деле. Хотя... Засобирались, двинулись.

Опять толпа обступила меня плотным полукольцом, и хотя остановилась за два метра а то и далее, но грудь сдавило так, будто мне воздух перекрыли. Сидел я совсем без продыху. И смотреть на людей не мог, склонил голову.

Сидел, впрочем, недолго. Опять поставили меня на ноги и держали теперь под микитки. То ли чтоб не сел, то ли чтоб не убег, то ли чтоб не лягнулся. Боялись вобщем.

- Голову-от подыми, паскудник! Чего сдеял, взглянь, шаромыжник!

Я поднял голову. В толпу, в полукруг ввели под руки Рыжего. Бинты и тряпки с лица у него уже сняли, не иначе, чтобы продемонстрировать народу увечья. Его вели, а он топырил вперед руки, точь в точь как те слепые с картин Брейгеля, тыкался ими беспомощно в платки, подбородки, пиджаки, плечи, руки. Всех перещупал. Веки, между тем дрожали, смотрел, сученыш, из-под ресниц. И хотя рожа была у него припухшей, землистой, местами грязной от потеков крови, местами от какой-то мази, которой его натерли, было очевидно, что рана у него - пустяк. Неглубокий порез, царапина.

Но людям, по большому счету, было на это наплевать. Люди хотели верить в то, во что они хотели верить. А они хотели, чтобы нашелся наконец корень всех их бед, начало и причина всей их непутевости, темная сила, ввергнувшая их в бездны и заключившая их в сосуд неурядиц и бедствий. И плевать, что после устранения этой причины все пойдет чередом, а то и хуже. Важно сейчас отвести душу. Сейчас станет хорошо и сладко ей, душеньке мягонькой. А обидно и стыдно будет потом.

Рыжий между тем совершил круг почета и приблизился ко мне. Сострадатели, число коих заметно увеличилось, шептали - убивец. Не шептали даже, а шваркали ненавистно и яростно, как плевок на сковородке.

И Рыжий уже тянул ко мне ручонки. Тянул к лицу. Медленно так, жалобно. И рожа его припухшая была исполнена показной кроткости. Но из-под дрожащих век сияли злобой бельмоватые глазки. И шептал он тоже деланно-дрожащим голоском, цедил едва, одними губами, без мимики - дескать порезано все, не шевелится ни един мускул - убивец, погубитель. Как дитев ростить буду теперича. Кормилицу извел, глазынек лишил...

И я не отказал себе в удовольствии, зная что теперь уж неминуемо порвут и затопчут, собрал побольше слюны и харкнул в позорную харю.

Тотчас открылись глазки хитрого упыренка. Просто от неожиданности они распахнулись широко и морда скривилась изумленно, сдернулась всеми лицевыми мускулами, несмотря на, казалось, ужасные и больные порезы. И тотчас приняла скорбный вид. Общество возмутилось. Но кое-кто заметил притворство. Заметил и сделал выводы.

На мою беду этим кое-кем был Федос. И он понял, что балаган надо кончать.

- Ну чё, бабоньки, че пришли-от. Подите давайте.

- Чё это мы пойдем?

- Не ваше дело дак...

- Чё это не наше? Мы тоже поглядеть хотим чё да как.

Завязалась распря. Затрещала, защелкала, как разгорающиеся от ветерка угли в уже затухающем костре. Федос, не привыкший к войне с задиристыми подгорновскими бабками, стал сдавать и обмякать. Он смаргивал все чаще. Озирался беспомощно, ища защиты не защиты, но какой-то зримой поддержки Её не было.

Занялась, тихим пока, но ровным воем Панкратиха, запричитала над убиенными коровой и мужем, стала по-шакальи подвывать ей плакальщица, и видя и слыша это мягчели бабьи лица. Мягчели, но зыркали на Федоса гневно. "Иш чё. С самого любопытного гонит". Нет, таким макаром баб не одолеть. И тут пришла подмога. Толян, тихарившийся до этого Толян, дававший вокруг школы кругаля, шебуршащий в разных углах, и чего-то оттуда по мелочи подтыривавший - здесь тряпочку, там железочку, тут гвоздик, выложил старшую карту.

- Витька-от ваш, ненаглядный вовсе и не Витька!

- А кто ино? Черт штоли? Вы уж со своим чертом ровно застращщали. Напугали бабу удом.