Перегной

- Черт, не черт, не про то речь веду, дуры, а то что не Витька он, а беглый преступник Марат Галеев. Факт!

- Ну! Ври! Какой беглый, ково марат?

- Не кого марает, дура, а Марат его зовут.

- Ты с дружками со своими штоли самогонки обхлестался, боров, чё говоришь то такое?

- Дак вот, че знаю, то и говорю. Гляди!

Толян вынул из кармана уже обтершуюся от времени по сгибам газету. Точно ту газету, что отнял я у него в памятный вечер и забил ему по клочкам в хайло. Вот ведь пакостная душонка. Не поленился, отыскал где-то. Не иначе, как в библиотеке стырил. Дотумкал ведь!

Бабы охнули, закудахтали, замяли лицо.

- Так почто же ты, ирод, его тогда сюда привез-от?

- А я не знал.

- Как ино не знал-от, если привез дак.

- А вот не знал. Подобрал по дороге. И только недавно мне правда открылась. В газете прочитал и обомлел.

- Да может врет бумажка то?

- Дак и по телевизору казали.

Бабы загомонили, заобсуждали. Одни катили бочку на Толяна, дескать врет он все, другие уверяли, что газеты, а тем более "телепиздер" врать не будут. Третьи предлагали допросить меня. В результате все опять сошло в перепалку.

- Дак поди-от, развяжи, чё. Он тебя так жа, как Рыжаво-от зарежет либо харкнет и закусат.

- Ты вобче молчи, ты скалку-от у меня брала третьево дни, дак до сих пор не отдала, а ступу - дак и вовсе месяц пошел.

- Чево?

-Тово!

- Кто у тя че брал? Нужна мне твоя скалка, суковатая больно. От нее вся теста в дырках-от.

- От ково это? От моёй-от скалки? Да она у меня ровная, гладенькая.

- Ага, гладенькая, промеж ног у тя гладенько.

- А ты...

- А ты-ы-ы...

- А у меня...

- А я вот те щяс...

- Ой, это хто там пихат? Я те пихну... Да не толчись ты, демон...

Сзади кто-то заматерился, затолкался и появился, вьюном протиснувшись сквозь толпу, Щетина.

Он был пьян и расхристан.

- Витька, злобный пропиздень, пиздец тебе, - рявкнул он, духарясь. Затем, отчаянным жестом, от плеча до пупа рванул на себе закопченую рубаху и скакнул ко мне. В руках у него был нож. Кривой, для обдирки кабеля, нож.

- Пиздец тебе. За все. За избу. За всю мазуту. За жизнь испорченную. Сдохни, собачёныш.

Он рванул меня за грудки на себя и крепко державшие руки бородачей тотчас отцепились. Не отцепились даже, а отстранились, отстали. Так отстает от стекла после праздника вырезанная из бумаги и приклеенная на воду снежинка. Обсыхает и отстает внезапно. И летит, с тихим шелестом на пол.

Также падали и мы. Сперва Щетина, на него я. И все кружилось с тихим шелестом и плыло. Я помню это медленное падение, помню безумные, блекло-голубые, с поджелтизною, выпученные глаза Щетины. Помню его грязные пальцы на вороте моей куртки и подруливающие махи второй рукой, в которой нож. И мы кружились и падали. И вывернувшись упали так - сперва я, а на меня Щетина. И тотчас прервалось медленное течение времени. Щетина вскочил, обернул меня связанного на бок и запрыгнул на меня, как на уготованную на забой свинью. Он занес надо мной свой кривой нож.

- Конец тебе.

5.

И я понял - теперь уже точно конец.

Но одновременно с замахом грянул вдруг, как гром среди ясного неба, избавительный выстрел. Он щелкнул сначала сухо, а потом раскатился в стылом утреннем воздухе. Щетина сидел на мне, выронив нож и смотрел немигающе, непонимающе, изумленно. Дескать, как же это так. И взор его костенел и гас, точь в точь, как у киногероев, убитых внезапно, в спину, из-за угла.

Впечатление кинофильма добавляло и то, что я видел все это снизу, так, как любят снимать операторы сцену гибели героя. И, как и положено на съемочной площадке, раздался вдруг голос режиссера:

- Прекратить. Отставить. Что за кипеж на шалмане.

И Щетина немедленно прекратил, отставил. Вскочил на ноги. Глаза его растерянно зашарили по сторонам, осмысленно забегали и нашли наконец то, что искали.

Толпа расступилась и все увидели его. В ярких резиновых сапогах, в цветастом камуфляже, закинув на плечо еще дымящийся двуствольный обрез стоял уверенно, твердо, царственно, как и подобает ему стоять по пришествию сам антихрист. Лицо его дрожало, рябило, переливалось и было неуловимым, перетекающим, сплавленным. Таким, что каждый мог вообразить все, что угодно, представить себе его таким, какой он должен быть согласно внутреннему убеждению. Все это походило на морок, коих сегодня наплыло немало, да мороком и было.

На том месте, где только что вплавлял адовым огнем подошвы ярких сапог в землю сатана, стоял ВиктОр. Стоял и уже балагурил.

- Оп! Нормально, да, дуплетом жахнул? А то бы кончили, пожалуй, паренька, куклуксклановцы. Чё за кипеж. Кто тут старший?

Мне тотчас расхотелось умирать. Жить захотелось до ужаса. И этот ужас, кусая меня за задницу, часто и мелко, как злобная собаченка, поднял меня с земли. Я метнулся к своему избавителю:

- Витя, корефан...

Но Виктор отстранил меня вальяжно и величаво, даже, можно сказать, брезгливо на подобающее расстояние.

- Но-но, друг мой. Вы грязны. Здесь постойте.

Общество внимало ему молча и подобострастно.

- Кто тут старший, я интересуюсь, и что здесь происходит вообще?